–Разумеется, я быстро научилась скрывать часть своих доходов от Никаса. Хотела в один прекрасный день купить себе вольную. Я приносила ему пятьдесят тысяч в год чистыми, без налогов, но лет в тридцать моя популярность должна была упасть, и тут я предложила бы ему тысяч сто, может быть, двести. Бизаррианских золотых сестерциев, – уточнила она.
Ариэль открыл рот и молча закрыл его. Двести тысяч сестерциев – примерно пятьсот тысяч кредитов. За самого Ариэля Нэлза заплатила ровно в тысячу раз меньше. Она усмехнулась, прочтя его мысли.
–Мне стукнуло двадцать три, когда все рухнуло. Один… – она сжала зубы, пытаясь подобрать подходящее к случаю нецензурное слово, – один аристократ, которому я отказала, все–таки раскопал, кто я. И раззвонил по всей столице. Скандал был чудовищный. Просто плевок в лицо всему столичному обществу. Именитые семьи отказали Никасу от дома – впрочем, не в первый раз в его жизни. Потом я узнала, что несколько моих клиентов подали на него в суд за моральный ущерб и даже выиграли процесс, но отсудили какие–то смешные деньги. Никас никогда не лгал, будто я свободная. Так что вся его вина как хозяина состояла в том, что он не заставлял меня носить на улице «шираз». Понимаешь, в законодательстве Бизарры просто не нашлось нужной статьи. Так что Никас очень легко отделался. В отличие от меня.
В глазах бизаррианцев вся ответственность лежала на Никасе, а Нэлза была всего лишь его послушным орудием. Но сам факт, что рабыня умудрилась выдать себя за свободную, подрывал устои бизаррианского общества. Ее могли счесть потенциально опасной, как бешеное животное или агрессивный вирус, и уничтожить. Но не успели.
–Тот аристократ – он был просто долбаный маньяк, псих, каких поискать. Поэтому я ему отказала. Я ведь даже не представляла, насколько он псих, но спать с ним все равно боялась. Может, надо было согласиться. Но не факт, что не кончилось бы так же. Короче, он с дружками выкрал меня и увез в свое поместье. Я мало что помню из их развлечений. Я даже не смогла бы сказать, сколько прошло времени. Нашли меня через неделю, изуродованную и седую, как столетняя старуха. Вызвали Никаса. Мне дали морфия, чтобы я могла говорить. Я умоляла позволить мне умереть свободной, и он выписал вольную. Этакий благородный жест, который ему ничего не стоил. А иначе пришлось бы платить за мое лечение – Афинская лига не спускала жестокого обращения с рабами. Но зачем ему инвалидка, у которой даже не может быть детей? Он еще с тех ублюдков денег слупил за порчу имущества, а имущество кинул в больнице подыхать.
