Честное слово, до этого дня дуэль Пушкина была для меня только частным случаем в моей «Тайной истории России». А сколько в ней было еще более загадочных, более трагических, более вопиющих убийств!… Вяземский, правда, намекал, что дуэль Пушкина как-то отразилась на международном положении России… А чувствовал ли сам Пушкин, в какую историю он попал? Чувствовал ли он, что дело идет вовсе не о «семейной трагедии»?… Именно это я должен был узнать в первую очередь!…
Я зарылся в книги и увлекся. Сколько времени прошло — я не знал. Меня отвлек Константин. Он вошел в комнату с повязанным вокруг живота махровым полотенцем.
— Славик, обедать! Или как там тебя в детстве звали?
Я даже растерялся, глядя на добродушного Белого Медведя.
— Меня звали Ивасик. А что?
— Почему Ивасик? — удивился Константин.
— Не знаю, — соврал я. — Бабушка так меня называла.
— Ивас-сик, — цыкнул фиксой Константин. — Как селедку тихоокеанскую? Я тебя буду звать Славик. Я понятно излагаю?
— Ты меня и так Славиком зовешь.
— Идем перекусим, Славик. Чем Бог послал.
Бог нам послал все, что оставалось в моем запушенном, старом холодильнике. Кусочки ветчины и колбасы, обрезки сыра, жухлую помидорину, луковицу, корку черного хлеба. Все это Константин мелко нарезал, добавил остатки тушенки со дна банки, поджарил и залил яйцами. Получилась аппетитная еда: то ли пицца, то ли селянка. Я похвалил его хозяйственность:
— Жена, наверное, тобой не нарадуется?
— Я холостяк, — отрезал Константин. — Убежденный причем!
Я хотел сказать: «Я тоже», но промолчал.
Он достал из черного дипломата квадратную металлическую фляжку, выгнутую по форме бедра, разлил коньяк по рюмкам, посмотрел на меня загадочно, подняв рюмку.
— Твое здоровье, Славик.
— Твое здоровье, Костя.
— Нет. Пьем только твое здоровье, Славик.
— Почему это мое… только?…
— Потому что ты следующий. Я понятно излагаю?
Он выпил и навалился на еду, не обращая на меня никакого внимания. И я выпил и навалился на еду. Назло ему.
— Ты не понял, что я сказал? — спросил наконец Константин.
— Понял, — ответил я.
Константин положил на стол вилку и выкидной нож, который служил ему, видно, на все случаи жизни.
— Ты что же, храбрый, что ли? Смерти не боишься, что ли? Мне Балагур рассказывал, как ты от киллеров на его катер запрыгнул весь мокрый. Обоссался, что ли, Ивас-сик? А?
И я положил вилку.
— Я ногами в речку попал, когда катер от берега отпихивал.
Мы долго глядели друг на друга. Я не отвел взгляда от его холодных глаз. Он процедил сквозь зубы:
