Ашхен молчала тоже. Говорить не хотелось. Страха не было. Перед глазами маячила злополучная листовка, написанная на малознакомом русском языке. Некоторые слова Ашхен уже хорошо знала: "Свобода", "Классовая борьба", "Смерть капиталу!"
‑ Ты что, с ума сошла? ‑ спросила Сильвия. ‑ Ты хочешь, чтобы нас всех арестовали? Чего ты хочешь?..
‑ Она хочет, чтобы я огрел ее ремнем, ‑ сказал Степан, зная, что не огреет.
‑ Успокойся, папа, ‑ сказала Сильвия, ‑ пусть она сама скажет, чего она хочет, ну?..
‑ Свободы людям, ‑ упрямо сказала Ашхен.
‑ Каким людям?! Каким? Каким? Где они?! ‑ крикнула старшая сестра.
‑ Всем трудящимся, ‑ упрямо сказала Ашхен.
Все молчали. Рыжий Рафик, разинув рот, смотрел на провинившуюся сестру. Маленькая Сиро делала из хлеба птичку.
‑ Ну хорошо, ‑ сказала Сильвия, ‑ ты у них спросила, хотят ли они этого?
‑ А почему одни богатые, а другие бедные?! ‑ прошипела Ашхен, прищурившись. ‑ Почему одним хорошо, а другим плохо?! Это эксплуатация, разве не правда?
"Действительно, ‑ подумала оторопевшая Сильвия, ‑ среди богатых встречаются мерзав‑цы". Она вспомнила тотчас же несколько отвратительных персонажей из знакомой среды, но тут же подумала, что и среди бедных мерзавцы встречаются тоже.
‑ Что, не правда?! ‑ крикнула Ашхен, прищуриваясь еще сильнее.
‑ Заткнись! ‑ сказал Степан. ‑ В шестнадцать лет о чем должна думать девушка?
‑ О любви, ‑ обаятельно улыбаясь, сказала Гоар.
Степан сокрушенно подумал, что царское имя Ашхен должно было принадлежать Сильвии, и пожалел, что плохо знал историю в молодости.
‑ Жертвы социальной несправедливости... ‑ пробубнила Ашхен.
‑ Это результат невежества, ‑ сказал муж Сильвии.
‑ Ээээ, какое невежество? ‑ обиделся Степан. ‑ Она столько книжек прочитала.
Ашхен расплакалась прямо над тарелкой.
...В девяностом году, в конце двадцатого века, Ивану Иванычу странно представлять все это теперь, с его‑то опытом. Представлять девятнадцатый год и шестнадцатилетнюю Ашхен, рыдаю‑щую над тарелкой, свою маму, тогда едва выбившуюся из отрочества, но которую сейчас он уже успел похоронить на Ваганьковском кладбище, после всего, что случилось. Он представлял ее заплаканное лицо, искаженное отчаянием, и как она закусила белые губы, и как сквозь слезы пробивалось многозначительное посверкивание в ее глазах, неукротимое и роковое. И он представляет, как практичная Сильвия, распахивая большие глаза, твердит упрямой сестре: "Не надо, не надо, Ашхен!.. Я не из‑за себя, я за всех нас боюсь, и за тебя, дурочка!.. Оставь эту политику!.. Ну, что ты упрямишься, дура?!" И сорокалетняя Мария, моя будущая бабушка, плакала тоже, лаская свою непутевую дочку, повторяя с безнадежной тоской и болью: "Не плачь, не надо, аревит мернем, слушай Сильвию, кянкит матах
