Такие беды подрезали бы крылья кому угодно, но только не загадочному гостю, что стоит у вашей кровати. Повзрослевший художник все еще жив и бодр и утверждает, что в его жизни как раз завершился весьма плодотворный период почти свершений. Он почти женился на нужной женщине, почти развелся с не той женщиной, почти бросил курить, стал почти зарабатывать творчеством на жизнь… Словом, масса всяких «почти», — например, сейчас он почти израсходовал отведенное ему время. Итак, теперь я попрошу вас напрячь подсознание и поприветствовать его. Ваш младший брат — Арт Стори!
Я немножко поаплодировал и посмотрел на Гордона. Невероятно: он был все в такой же глухой отключке, как и до моей речи. Вас это вряд ли удивило, а меня так буквально подкосило.
Видимо, я втайне верил, что он внезапно откроет глаза и скажет, что вышел из комы и теперь останется в сознании (при условии, что я исправлюсь и стану поласковей с Мишель). Ничего подобного не произошло, и у меня опустились руки.
Полное самоуничижение частенько помогало мне в прошлом, особенно при общении с Гордоном. Его злость или недовольство всякий раз бесследно испарялись под напором моего яростного (и притом искреннего!) самобичевания. Вот в чем прелесть безоговорочной любви — по крайней мере для тех, на кого она изливается. Нужно только пониже свесить повинную голову, и кран любви непременно откроется снова.
Поэтому я искренне полагал: даже если Гордон подсознательно наказывает меня своим инфарктом и комой, моя покаянная речь умилостивит и исцелит его. Но он не исцелился.
Я сидел подле брата и пытался переварить то, что его недуг оказался больше и сильней нас обоих. Грубая действительность наконец-то ворвалась в нашу жизнь — безоговорочно и непоправимо. Не помню, когда именно я вытащил черный фломастер и принялся расписывать белую простыню. (Я перепортил так немало скатертей.) Но вот начал — и уже не мог оторваться.
Я придвинул стул ближе к кровати и вырвался на просторы памяти. Я набрасывал сценки из нашего прошлого. В одной руке у меня был фломастер, а другой я сжимал руку Гордона, и мы унеслись прочь из палаты. Вот дом нашего детства на Трелони-стрит; местные хулиганы; крючконосые соседки. Дешевые школьные стрижки — работа маминой парикмахерши, Саманты из Рима. Вот Саманта: большие мягкие груди, которые задевали наши плечи, когда она подбривала нам затылки. Вот наши собаки: такса Синди, дворняжка Салли, сексуально озабоченный Лабрадор Адам. Вот папина первая дорогая машина; вот мамина новенькая фиолетовая сумка для гольфа — лежит в багажнике. Вот Гордон в гипсе: сломал ногу в разгар самого жаркого лета за весь век. И приступ астмы, который накрыл меня во время его венчания.
