Увидев, что гости поднялись из-за стола, братья тоже встали, сотворили молитву и разошлись по своим делам. Иноки проводили гостей в кельи. По пути Серик сказал:
— Видал? Даже словом не обмолвился настоятель по поводу моей одежки…
— Еще обмолвится… — усмехнулся Горчак, и скрылся за дверями отведенной ему кельи.
На утро Серик проснулся от звона колокола, сзывающего братию на утреннюю молитву, отметил про себя, что обитель богатая, если обзавелась колоколом. В Киеве до сих пор в некоторых храмах колотят то в бронзовую доску, а то и в железную. Одевшись, он вышел во двор, и тут же нарвался на настоятеля, в раздувающейся рясе поспешавшего в храм.
Остановившись, настоятель проговорил:
— Иди в храм, отрок…
Серик выговорил, ясно и отчетливо:
— Я воин, и бог мой — Перун!
Настоятель грозно нахмурился, стукнул посохом в землю, выговорил, будто мечом по кольчуге проскрежетал:
— Я сказал — марш в храм!
— Не пойду! — твердо выговорил Серик, и, выпрямившись, дерзко глянул в грозные очи настоятеля.
Долго они мерились взглядами. Наконец, настоятель сдался, проговорил медленно:
— Крепкий орешек… — и зашагал дальше.
Серик смотрел ему вслед, пока он не скрылся в церкви.
И начались монастырские будни. Горчак не вылезал из церкви, видимо много чего натворил, чтобы не выделяться из Рюриковых дружинников, коли целыми днями грехи замаливал. Серик изнывал от скуки. Ему ни разу не удалось увидеть Анастасию, хоть он и сторожил у церкви и каждую заутреню, и каждую обедню, и каждую вечерню. Настоятель это понял так, будто Серика все же влечет храм; каждый раз останавливался, и медовым голосом расписывал, как страдал Исус за всех людей, как принял смерть за грехи всех, населяющих землю…
Серик не выдержал однажды, и в сердцах заявил, что он воин, и привык отвечать сам за свои поступки; если Перуну будет угодно, то он возьмет его в верхний мир, где пируют витязи вместе с богами. Ну, а если низвергнет в нижний мир — значит, плохим воином был Серик…
Настоятель тяжко вздохнул, протянул:
— Ох, и глуп же ты еще, отрок…
Это случилось перед вечерней. Серик был просто раздражен тем, что опять не увидел Анастасии, а утром опять вертелся возле церкви. Настоятель это опять понял по-своему, и снова принялся расписывать страдания Исуса, да как хорошо в раю. Голос его медовый обволакивал Серика, укачивал и убаюкивал, будто в люльке, и Серик уже начал подумывать, а не окреститься ли? Зачем расстраивать хорошего человека? Но опять упрямо мотнул головой, и выговорил:
