Павла будто волной кипятка обдало; обида, унижение, темная злоба, все вместе смешалось, тьма затопила разум, бешено захотелось врезать ей кулаком по детски невинному личику, а потом выбросить в окно Игната. Но тут же, будто электричество от него отключили, навалилась обморочная слабость, воля, будто кисель из разбитой чашки, растеклась в мерзкое, вязкое отчаяние. Он тихо промямлил:
— Как же так?.. Я же люблю тебя… — в этот момент он и сам этому верил.
— А я тебя больше не люблю! Он гений! Настоящий поэт; горячий, безрассудный… А ты холодный, рассудительный, расчетливый, как Гобсек…
Прихватив кофейник и две чашки, она направилась в комнату, равнодушно обойдя Павла. Придя в себя, он вернулся в комнату. Игнат с Люсей пили кофе, подчеркнуто игнорируя Павла, в полголоса обмениваясь какими-то «умными» фразами о поэтическом творчестве. Чувствуя себя оплеванным с головы до пят, Павел сидел в кресле и не знал, как поступить. Он понимал умом, что надо уходить, но вот так просто подняться и уйти — у него не было сил. Игнат изредка бросал на него победные взгляды.
Люся ушла на кухню, там зашумела вода в раковине. Игнат задумчиво курил. Затушив окурок в пепельнице, он тихо сказал:
— Пашка, будь мужиком, ты ж понимаешь, что ты тут лишний…
В душе Павла вдруг мимолетно вскипела злость:
— Игнат, ну ты ж понимаешь, что значит быть настоящим мужиком? — Павел смотрел на него, выжидательно усмехаясь.
— Пашка, не выступай. Я прошел «спецуру» и мне раз плюнуть заделать тебе козу…
Павла это заявление рассмешило, но он и виду не подал. Он мог в полминуты завязать Игната морским узлом вместе с его «спецурой». Но это было бы совсем бессмысленно, да и глупо, в конце концов. Все станет значительно хуже, гнуснее, глупее. И так уже состояние — будто в выгребной яме искупался… Он медленно проговорил, глядя Игнату в глаза:
— А знаешь, может оно и лучше… Мне смертельно надоели ее закидоны. Пусть теперь тебе нервы помотает, дерьмом тебя помажет. Так что не стесняйся, лезь в ее пи… вместе со своей «спецурой». Там она тебе здорово пригодится, — он резко поднялся, вышел в прихожую, схватил куртку и вышел вон.
На улице глубоко вздохнул, несколько раз повторил:
— Ну, вот и хорошо, вот и, слава Богу…
Однако трудно было себя убедить, что все хорошо, но в глубине души он сознавал, что, в конце концов, несмотря ни на что, — слава Богу!
Дней через пять он стал нормально спать, а потом и тоска начала помаленьку отпускать. Правда, все не проходил мучительный стыд из-за пережитых унижений. Даже стыдно стало появиться на собрании литобъединения. Ведь все были свидетелями его идиотского положения. Но, в конце концов, и это забудется…
