Еще Павла вдруг настигло воспоминание о голоде. Нет, голодать они не голодали, всегда было вволю макарон, крупы, чего-то еще. Голод был какой-то необычный… Ему постоянно хотелось молока, хотелось так, что он, бывало, среди ночи просыпался. На сотни километров вокруг земля вздыбилась крутыми сопками, почва в распадках была песчаной, а склоны сопок густо поросли лиственницами и багульником, так что, коровам есть было нечего, и во всем обширном районе их не водилось, а народной власти как-то в голову не приходило, возить сюда молоко издалека. В селе многие держали коз, но в то время Павел даже не знал, что их можно доить, Коз старожилы держали только для себя, молоко никто не продавал. Да и много ли с козы молока? Своим-то детям не хватало.
Однажды, когда все взрослые были на работе, Павел зашел в кладовку и увидел на самой верхней полке трехлитровую банку с молоком. Будто чужая воля начала двигать его руками и ногами, возникло убеждение, что если он не отопьет хоть несколько глотков, то непременно умрет. Павел полез по полкам, добрался до верху и, упираясь одной ногой в стену, другой — в глубокий паз стены, взял банку за горловину… Слабое запястье не выдержало трехкилограммовой нагрузки, рука разжалась и банка грохнулась на пол, широко раскидав восхитительной белизны крупные брызги. Странно, но он не расплакался, хотя губы дрожали, а в горле стоял тугой ком. Одевшись, он убежал на берег Оленгуя и долго сидел на ледяном ветру, примостившись на толстом обрубке бревна, с тоской сживаясь с мыслью, что жизнь кончена, что он один в этой снежно-ледяной пустыне, что вечером придут с работы родители, соседи, чье молоко он разлил, и расправа будет короткой и безжалостной.
Однако ожидание оказалось не долгим, сработали внутренние часы, надо было идти в школу. После школы он долго не шел домой, петлял по улицам, то и дело возвращаясь к школе, все еще светящей окнами в темноте. Холод пробирал так, что руки уже ничего не чувствовали, а колени задеревенели, и, казалось, ноги вот-вот с хрустом подломятся.
Поняв, что выбора нет, — либо насмерть замерзнуть на улице, либо погибнуть в тепле, — Павел выбрал второе. Семья в полном сборе, за исключением, разумеется, Павла, сидела за столом на кухне. Мать, как ни в чем не бывало, спросила:
— Что, дежурным был? Садись быстрее, суп стынет.
После этого случая Павел даже думать не мог о молоке, но остался другой голод; ему мучительно, не меньше чем молока, хотелось мяса. Иногда он представлял у себя в руках огромный кус сочного мяса, в который вгрызается зубами, рвет податливую мякоть и глотает полупережеванной, упиваясь солоноватым жирным соком. Те кусочки тушенки, что попадались в супе, он обычно проглатывал даже не замечая. Жизнь всегда была такой, никто не жил иначе, никто не видел другой. Павел жил в интеллигентной семье, а значит, по всем меркам, достаточно обеспеченной. Но в компании сельских ребятишек у него не было никаких преимуществ; одевала его мать в неизбежный ватник, кирзовые сапоги, весной и осенью, зимой — валенки. Летом все бегали босиком и Павел тоже. И отец, и мать прилежно работали, а с чего была такая нужда, Павел не задумывался. Смутно помнил, что когда ему было лет пять, они жили в другом селе, отец работал директором школы, и что-то там сгорело, какое-то школьное помещение. Суд почему-то присудил директору возмещение ущерба. Павел помнил пронзительные рыдания матери в спальне, возгласы: — Как жить? Чем детей кормить?.. Отца тогда уволили из директоров, они переехали в Курай, где прожили года два, после чего двинулись дальше на восток, до Сыпчугура. Отец почему-то считал, что в леспромхозовском поселке и заработки выше, и снабжение получше. Может у кого-то заработки и были повыше, но только не у учителей. А снабжение было такое же, как и везде, на необъятных просторах Союза нерушимого. Павел хорошо помнил одно лето, когда ему, вместо того, чтобы загорать, купаться и рыбачить, пришлось каждый день, чуть ли не с утра до вечера, стоять в очереди за хлебом. И это в сибирском селе! Впрочем, он и об этом тогда не задумывался — почему крестьяне сами не пекут себе хлеб? Он так же не задумывался, куда деваются те шесть буханок хлеба, что приносили они с братом и сестрой из магазина ежедневно.
