А через минуту, в меру на сафьянных подушках развалясь, не слыша воя вырвавшегося отца, ехала, мерно покачиваемая под перебойный треск восьми подков, и в меру лениво поглядывала на встречных, не забывая чуть кивнуть снимающим шляпы.
В то солнечное утро была, как королева города того, Горюнова Михайлы Филиппыча дочь, безмерно богатая и нищая, гордо-счастливая и терзаемая, мать нелюбимых мужем детей, своим отцом проклятая. Но решившаяся.
Королева едет. В коляске черной, светлым сафьяном снутри обитой, нет места ни слезам, ни следам их, ни подозрениям о тех и других.
Пусть лишь ликованием лицезрения радуются горожане, если хотят чему либо радоваться.
Отцу зла житейского нечего делать на запятках королевиной коляски.
XXXVII
Идет-пробирается Доримедонт слепыми улочками города, от знаемых людей подалее. Более полугода не выходил далее двора дома на Торговой. Не к чему было, да и некогда: то да се. От утра до обеда не увидишь, как время пройдет. А там - чуть о чем успеешь задуматься покрепче, глядь: смерклось. Не по ночам же гулять. Спать-то когда?
Оглядываясь и вздрагивая, идет Доримедонт, пробирается; вечерний пригород пугает его.
- Барин, пожалте! Докачу ваше степенство!
Рукой замахал. Отвернулся, побледнев.
- На всю землю колесищами грохочет, окаянник.
Идет-бредет, от далекого прохожего отворачивается, фонарных столбов пузатых пугается, на дальний звон разноколокольный быстро-быстро крестится. Но вот, в минуту полной уверенности одиночества, вытащил зеркальце круглое, свой лик оглядывает. И тогда гордо улыбающийся рыцарь в очи ему глядит соколом, шляпу снимает.
- Иду, - шепчет, - на великое дело. И никому, - шепчет, - до поры знать про то дело не след. Ну, а пора придет...
Страшно было Доримедонту сидеть у цирюльника.
- Леший его знает, что у него, у канальи, на уме. Уж больно остро глядит, и все-то выспрашивает... Нашел дурака! Видал?
Страшно было до поту. Но зато, если бы и не влюбилась зараньше, теперь бы не устояла.
- А-а-а!
Из-за угла мещаночка-молодуха смазливая бойкой поступью выкатилась, зевающий рот накрещивает.
- А-а-а!
- Силы честные, пронесите...
Закрестился Доримедонт, задрожал, молодуху напугал лицом скосившимся. Долго толклись друг перед другом на гнилых мостках. Еле разминулись. На уроненное зеркальце страшится оглянуться Доримедонт: а вдруг раскололось! А так упало, будто пропало. Это ничего.
- Ну его совсем! И не жалко ничуть...
Не близко еще идти. Но под рукой веселье несказанное. Счастье. Восторг души. Пол-суток до одури упивался. Ах, кабы не улицы эти пугающие, без конца кем-то зря настроенные.
