Когда к нам еще ходили гости, его морские друзья, они приходили иногда со своими детьми, чтобы устроить праздник для всех. Тоже пили, веселились. А мы играли, но я помню ясно только одного мальчика, у которого во время игры увидал красненькую денежную бумажку, а потом утянул ее потихоньку из его пиджака, когда от жаркой беготни все побросали в комнате свои курточки, пиджачки, свитерки. Что такое деньги и для чего они нужны - я знал, но сам еще никогда их не тратил, видел только у взрослых. Позавидовал тому, что у мальчика было то, чего не было у меня, утянул и спрятал, как жадничал бессознательно до всего, что привлекало взгляд. Пропажи хватились уже перед тем, как уходить. Деньги искали по всей комнате, думая поначалу, что мальчик потерял купюру, когда играл. Только когда ее стали искать, я понял, что не просто взял чужое, а что это чужое даже не принадлежало мальчику и было очень важным для его родителей. Но молчал и даже помогал с усердием искать, думая, что так скорее забудут о том, что искали. Мальчика меж тем ругали. Я видел его растерянное, испуганное лицо, а сам уже подкашивался от стыда за себя, жалости к нему, страха перед взрослыми. Все были в комнате, и ничего нельзя было вернуть назад, хоть как-то подбросить украденное. Денежку я опустил в щель кухонного дивана, то есть она провалилась в него, была для меня недостижимой. Наверное, было заметно, что происходило со мной, но после тщетных поисков в комнате детям не устроили допроса или обыска. Гости ушли. В тот же вечер я вертелся около мамы, спрашивая: а что будет дома этому мальчику? Мама отвечала равнодушно: его накажут. Потом я спрашивал, а что будет с мальчиком, если не он потерял эту бумажку или если она потом найдется, ведь тогда его накажут без вины. Но ответы, которые я слышал, лишь туже смыкали душонку: для того, чтобы мальчика не наказали, нужно было сразу, теперь же сознаться в краже. Страх перед взрослыми чужими людьми с их уходом простыл. Во мне боролись жалость к мальчику и чувство стыда, отчего-то побуждающее скрыть правду. Когда я не стерпел и сознался во всем родителям, то не успел заслужить наказания и даже их презрения: первое, что сделали, - отодвинули на кухне диван, чтобы достать купюру, и увидели там с удивлением и смехом все прятанное мною, верно, многие годы. Нашли все, что пропадало в доме, нашли и чужую красненькую денежную бумажку. Но там же, за диваном, вперемешку с мышиным пометом оказались россыпи монеток всех достоинств, даже рублики, но те уже сильно погрызенные мышами. Прибежала сестра. Кухня заполнилась смехом. Громче и счастливей всех гоготал отец. И я стал счастливо смеяться, бегать, прыгать, хоть до того к горлу подкатывался слезливый ком. Отец выгреб все из этой копилки, монеты сосчитали, он снова веселился и хохотал. О моей вине было совершенно забыто, хотя кому-то, наверное, ему, пришлось позвонить и как-то сказать, что пропавшее нашлось. А с монетками отчего-то дали решать мне, будто это мои деньги были. Сначала я схватил их, унес, опять спрятал где-то в игрушках, но уже ссыпанные в банку. Но в тот же вечер пришел с этой банкой к отцу: отдал, подарил, расстался с нею без жалости, только чтоб он еще так же посмеялся, как на кухне.
