Все наблюдатели говорят об огромном горе, которое охватило жителей столицы, а потом и страны. В день смерти Петра А. В. Макаров писал в Москву графу А. А. Матвееву: «Ах, Боже мой! Как сие чувствительно нам, бедным, и о том уже не распространяю, ибо сами со временем еще более рассудите, нежели я теперь в такой нечаянной горести пишу…»>46 В искренности горя петровского секретаря не приходится сомневаться — он многие годы был рядом с царем и не мыслил своего существования без него. Но такие же чувства испытывали и многие Другие. Берхгольц пишет, что в Гвардии «не было ни одного человека, который бы не плакал об этой неожиданной и горестной кончине как ребенок… Вообще все люди без исключения предавались неописанному плачу и рыданиям. В то утро не встречалось почти ни одного человека, который бы. не плакал или не имел глаз, опухших от слез»>47.
Такая, же реакция была и в старой столице. Анонимный автор записки о военных и политических событиях послепетровского времени писал, что когда собравшийся по призыву колоколов народ услышал первые слова манифеста о смерти Петра Великого, «тогда таковыя поднялись вопли, что насилу утолить возможно было к слушанию всея декларации и панихидова пения»>48.
Думаю, что те, кто пережил день смерти Сталина, согласятся со мной: Берхгольц и неизвестный автор записки не преувеличивали. Когда умирает великий правитель, люди, по-видимому, особенно остро чувствуют, что рушится порядок, в незыблемости которого никто не сомневался и гарантом которого этот правитель был. В такие моменты современники осознают, что все они перешли какой-то рубеж, что кончилось не просто царствование, а целая эпоха, и грядут новые времена, и даль их туманна и тревожна.
10 марта 1725 года Петербург прощался с Петром Великим. После споров о том, где хоронить императора — в царской усыпальнице под полом собора Михаила Архангела в Кремле или в новом, еще не достроенном и не освященном Петропавловском соборе, было решено остановиться на последнем варианте — все понимали символическое значение связи основателя города с самим городом. Кто-то предложил поставить гроб с телом Петра в старой деревянной церкви, внутри недостроенного Петропавловского собора.
Весь февраль и десять дней марта гроб Петра находился в большой «сале» Зимнего дома, которая была превращена в «каструм долорис, или печальную салу». Ее убранство по роскоши и богатству превосходило все виданное до сих пор в новой столице, начиная с золотых шпалер на стенах, скульптур, больших мраморных пирамид с фигурами и траурными надписями, «которые толковали причину оных пирамидов», и кончая роскошным золоченым балдахином с мантией из золотой парчи, подбитой горностаями. В полутьме от постоянно завешанных черным флером окон и неверного света свечей непрерывным потоком шли тысячи людей без различия звания, чина и возраста, «плачуще и руку Отца целующе». Они подходили к гробу и видели своего царя преображенным и незнакомым. Вечно спешащий по улицам города, в потертом камзоле, заштопанных чулках, стоптанных башмаках, он был неузнаваем: в оклеенном золотой гладкой парчой гробе «на образ раки» лежал высокий человек в роскошном платье, вышитом серебром, с серебряной бахромой, в кружевах, с орденом Андрея Первозванного. Византийская роскошь последнего одеяния Петра, гроба, зала, всей церемонии похорон как бы компенсировала скромность и даже бедность его обыденной жизни, окончательно ставя все на свои места:
