— Она занимается с увлечением. Так и надо!
— Действительно, Шлемская любит свое дело! Японским учителям до нее далеко, а европейцы, даже женщины, очень строги. Это очень приятно! И посмотрите — она занимается без передышки и час, и два… В такое жаркое время это утомительно, я предложила ей мороженое, но она отказалась: во время занятий ей ничего не нужно…
— Удивительно, как это она не устает?!
— Европейцы прекрасно закалены физически, не то что мы. Но мне так жаль ее!.. Она была графиней, жила беспечно, а теперь вынуждена заниматься вот этим!
Так восторженно болтали между собой две дамы, сидя на диване и глядя на танцующих. Одной было лет двадцать пять — двадцать шесть, рот у нее был большой, губы тонкие, глаза на круглом лице выпуклые, как у китайской золотой рыбки, а волосы все зачесаны кверху; скрепленные огромной черепаховой булавкой, они торчали на макушке, как иголки ежа Оби был шелковый с египетским рисунком, украшенный нефритовой пряжкой. Это она расхваливала и жалела Шлемскую. Другая женщина, беспрестанно кивавшая в знак согласия, из-за жары вспотела; наложенные густым слоем белила на лице рассыпались, открывая грубую, в мелких морщинках кожу, — очевидно, ей было уже лет под сорок. Курчавые волосы с рыжеватым отливом были уложены узлом. Нарядно одетая, она тем не менее всем своим видом напоминала больничную сиделку.
Кроме этих двух женщин, еще несколько человек послушно ожидали своей очереди, другие уже кружились в танце. Распорядитель Хамада, то ли заменяя Шлемскую, то ли сам возложив на себя такую миссию, танцевал с ними, ставил пластинки в граммофоне и вообще проявлял необычайную активность. Женщины меня не интересовали, но, глядя на мужчин, я старался угадать, кто эти люди, специально пришедшие учиться танцевать. Как ни странно, нарядно одет был, пожалуй, только Хамада, остальные по большей части выглядели как мелкие, невзрачного вида служащие в синих безвкусных пиджачных парах. Правда, все они казались моложе меня, только одному можно было дать лет тридцать. На нем был смокинг, золотые очки с толстыми стеклами, и еще носил он старомодные, удивительно длинные усы. Ему никак не давались танцы, и Шлемская чаще, чем другим, кричала ему: «No good», — и ударяла хлыстом. Каждый раз он как-то глупо улыбался и под счет «раз, два, три» принимался повторять те же па.
Зачем понадобилось этому мужчине в его возрасте учиться танцам? Впрочем, разве я сам не похож на него? Когда я представил себе, как эта иностранка в присутствии этих дам ударит меня хлыстом, меня прошиб холодный пот, — ведь мне никогда не приходилось бывать в таком шумном обществе. Я со страхом ждал, когда очередь дойдет до меня.
