116
чинки, но нам — в пару капусте — лучше взять в метафоры лишенную сердцевины луковицу.
В “парадигме лука” пустота не кладбище, а родник смыслов. Это — космический ноль, вокруг которого наращивается бытие. Являющаяся сразу всем и ничем, пустота — средоточие мира. Мир вообще возможен только потому, что внутри него — пустота: она структурирует бытие, дает форму вещам и позволяет им функционировать. Это та “творческая пустота”, на которую опирается даосский канон: три десятка спиц сходятся в одной втулке, от пустоты ее зависит применение колеса. Формуя глину, делают сосуд, от пустоты его зависит его применение. Прорубая двери и окна, строят дом, от пустоты их зависит использование дома. Ибо выгода зависит от наличия, а применение — от пустоты [28].
Эта, казалось бы, экзотическая ссылка отнюдь не случайна. В “парадигме лука” много близкого даосским мотивам. Так, в центральном монологе Сталкера у Тарковского цитируется 76-й параграф “Книги пути и благодати” Лао-Цзы:
“Когда человек родится, он слаб и гибок, когда умирает, он крепок и черств. Когда дерево растет, оно нежно и гибко, а когда оно сухо и жестко, оно умирает. Черствость и сила — спутники смерти, гибкость и слабость выражают свежесть бытия” [29];
Эта проповедь слабости противостоит волевому импульсу, столь важному в “парадигме капусты”. Если путь к сакральному ядру разрушает внешние, “неистинные” слои бытия, то заповедь юродивого, блаженного Сталкера у Тарковского вполне даосская — это смиренное недеяние. Ему, безусловно, чужда мысль разрушить старый мир ради нового, потому что новый мир сам рождается или вырастает из старого. Надо только не мешать ему расти.
Если в “парадигме капусты” хаос снаружи, а порядок
117
внутри, то в “парадигме лука” хаос — зерно мира, это “творящая пустота” Пригожина, из которой растет космос. Поэтому движение тут не центростремительное, а центробежное, направленное вовне: смыслы не открываются, а выращиваются. Для Тарковского ценность слабости — в том, что она признак роста и спутник перемен. В “парадигме лука” незащищенность, уязвимость, даже убогость — исходная точка, необходимое условие, резерв роста.
На этой основе возникла целая плеяда “смиренных” писателей, чьим патриархом по праву может считаться Венедикт Ерофеев. Его “слабость” — ангелическое пьянство Венички — залог трансформации мира. В поэме “Москва- Петушки” алкоголь выполняет функцию “генератора непредсказуемости”. Опьянение — способ вырваться на свободу, стать — буквально — не от мира сего. (Вновь любопытная параллель с даосскими текстами:
