Все расспросил я, а под конец говорю ей прямо:
— А теперь назовите и покажите мне вашего любовника!
Она так и зарделась. Молчит.
— Вы, — говорю, — мне уж все по совести, как на духу.
— Василий Калистратов, у меня в подмастерьях.
— А повидать его можно?
— Можно. Он дома, надо полагать. Вася! Василий! — позвала она в дверь.
— Сейчас, Анна Тимофеевна, — голос такой приятный, откровенный.
Через минуту вошел. Рослый, красивый, лицо открытое. Я поглядел на него, и он мне сразу понравился. Заметил только, что он очень бледен. Поговорили по пустякам, и я уехал.
Дело мне показалось неважным, и я поручил его своему помощнику.
— Знаете, — говорит он, — Иван Дмитриевич, убийца — Калистратов! Все укладывается так. Он любовник, у нее деньги и прочее, сын — наследник, да еще она его любит. Убрать сына, и этот Васька — хозяин. Надо разузнать, где он был в эти часы.
Я и сам думал так же, только сердце не соглашалось. Так-то так, а не похож он на убийцу.
Я велел собрать сведения об убитом.
Ушел Николай Степанов с завода двадцать четвертого декабря в шесть часов. Ходу ему до дому не больше часа, а до этой речонки — с полчаса. Значит, убийство совершилось между шестью и семью часами.
Стал узнавать, где этот Василий был.
Ходил в Шереметьевку, и именно в эти часы. Путь его лежал именно через это место. Когда он вернулся, хозяйка очень беспокоилась о сыне, а он спокойно так сказал:
— Ничего ему не сделается, придет!
Все складывалось против Калистратова, но я велел Теплову вида не подавать и только следить за подозреваемым.
* * *
Надо вам сказать, что было у меня обыкновение: возле того места, где преступление совершилось, в народе толкаться да прислушиваться. Иногда пустое слово на след наводит. Так и тут. Хожу я, брожу, со всеми говорю, иных допрашиваю. И наткнулся тут на железнодорожную сторожку, что у Средней Рогатки.
Сторожей было два. Один черный, а другой рыжий. Черный — человек как человек, а рыжий мне сразу не понравился.
Я его на допрос. Начинаю расспрашивать, где он был в эти часы, не слыхал ли криков, не видал ли чего подозрительного, когда именно поезда проходят, много ли работы у него, знал ли он этого Степанова, в чем одет был?
Отвечает он мне и все время сбивается. То говорит, что на пути был и ничего не видел, то утверждает, что в сторожке сидел. Потом уверяет, что путь осматривал, а то вдруг вспоминает, что с приятелем, другим сторожем, сидел. Путается, а как ему скажешь, он запрется.
— Я этого не говорил…
