Генерал де Марелль шумно поднялся с дивана, опёрся тяжёлой ладонью о письменный стол.
— Cher maître![5] Однако, того… позвольте и мне. Это, знаете, такая чертовщина выходит.
Генерал грузно ввалился в кресло, оставленное дочерью, тщетно старался поймать головку микрометрического винта.
— Rien ne va…[6] Ах, чёрт, в самом деле любопытно. Живая, изволите говорить, клетка? Вуаля! Живая, а лежит себе смирно. Да, много есть, друг Горацио… Как это бишь?
Генерал с почтительным выражением повертел в руках проволочный остов, помычал неопределённо: «А… гм-м…» Внезапно, осенённый сопоставлением, повернул своё массивное туловище в сторону хозяина так, что жалобно треснуло кресло.
— Cher maître! Знаете, что пришло мне в голову? Вы утверждаете, что вся эта мерзость живая. А? Ну а золото? Тоже металл. Презренный и прочее. Стало быть, страсть к этому металлу можно объяснить.
Доктор перебил:
— Профессор Осмонд и Остен, чтобы узнать, живёт ли золото, обернули золотой цилиндр свинцовой пластинкой. Золото… проросло металл; тончайшими нитями-жилками оно внедряется в олово…
— И в душу? Хо, хо… — генерал расхохотался сам своему каламбуру. — Знаете, драгоценнейший, ну вас совсем. Вас послушать, купоны остричь рука не поднимется. Чикнешь ножницами, а они заплачут. К чёрту коммерцию. Завтра записываюсь в студенты.
Эме де Марелль придвинула к столу шезлонг, устроилась в нём, закинув под голову руки, вся одетая призрачной полутенью абажура, молча мерцала большими разгоревшимися глазами.
Маленький Джек, молча всё время ютившийся в углу большого дивана, зашевелился, сказал своим странным, будто подслушивающим голосом:
— Всё это давно знал… Учитель.
Из шезлонга прозвучало низкое контральто:
— Доктор. Вы слышите?
Что-то словно толкнуло доктора при звуках этого голоса. Обернулся к шезлонгу и отступил поражённый.
Поразительное сходство. Сходство, не бьющее в глаза, почти незаметное с первого взгляда, но тем более разительное теперь, когда удалось уже его усвоить.
Порылся на письменном столе, достал из-за груды брошюр и тетрадей кожаную рамку, пригляделся, снова перевёл глаза на стройную фигуру, сидящую в шезлонге.
— Но вы же вылитый портрет, мадемуазель. Не понимаю, как мог я не заметить раньше.
Доктор передал фотографию Гумаюн-Сингу. Индус с улыбкой кивнул головой, внимательно поглядел на девушку, сказал:
— То, что называют внутренним сходством… И голос. Особенно голос.
Эме де Марелль уже вскочила с шезлонга, стояла у письменного стола.
