Я попросил Бретона созвать срочное совещание нашей группы, чтобы обсудить гитлеровский мистицизм с позиции ницшеанства и антикатолического иррационализма. Я надеялся, что антикатолический аспект дискуссии привлечет Бретона. К тому же я считал Гитлера законченным мазохистом, захваченным идеей развязать войну, во имя того, чтобы героически проиграть ее. Он осуществлял один из тех актов, которые были в это время популярны в нашей группе. Мое настойчивое требование рассматривать мистицизм Гитлера с сюрреалистической точки зрения, а также придать религиозный смысл садистическим элементам сюрреализма, которые были усилены моим параноико-критическим аналитическим методом, отрицавшим автоматизм и присущий ему нарциссизм, вызвало серию разрывов и многочисленных скандалов с Бретоном и его друзьями. Последние способствовали нашим раздорам, что было чревато опасностью для лидера движения.
Я написал пророческую картину о смерти фюрера. И назвал ее "Загадка Гитлера", что ускорило мое отлучение от наци и получило одобрение антифашистов. Сейчас, когда я пишу эти строки, должен сознаться, что так и не разгадал эту загадку.
Как-то вечером группа сюрреалистов собралась для осуждения моего так называемого "гитлеризма". К несчастью, я забыл подробности этого необычного заседания. Но, если Бретон вновь когда-нибудь пожелает увидеть меня, я хочу, чтобы он сообщил мне, что было занесено в протокол, который был составлен после этой встречи. Когда я вернулся домой в Париж, дверь моей квартиры была взломана.
Когда мы выясняли отношения, я несколько раз на коленях просил не изгонять меня, призывал Бретона понять, что моя навязчивая идея о Гитлере была параноидальной и абсолютно аполитичной. Я говорил, что я не наци и не могу им стать, ибо, если Гитлер завоюет всю Европу, он, конечно, не упустит случая разделаться с такими истерическими типами, как я, он уже сделал это в Германии, где его считали дегенератом. В конечном счете феминизированных черт, которыми я наделил личность Гитлера, будет достаточно, чтобы я выглядел иконоборцем в глазах нацистов. Одновременно мой фанатизм, отягощенный знанием Фрейда и Эйнштейна, которые вынуждены были покинуть Германию при Гитлере, делал очевидным то, что последний интересовал меня только как объект моей болезни, отчего он и казался мне ни с чем не сравнимой катастрофической ценностью.
В довершение всего, когда до их сознания дошла моя невиновность, я должен был подписать документ, в котором объявлял себя другом пролетариата. Я подписал его без неприязни, поскольку у меня никогда не было каких-либо определенных чувств по отношению к нему.
