Всадники совсем уже были готовы к походу, когда Бурчимуха, взяв под уздцы буланого жеребца, поклонился кмету:
– Благодарствую, витязь.
Тот даже головой не кивнул, взор его уперся в дальние холмы, где Десна встречалась со своим братом, могучим Словутичем.
– Прими этого щенка, – протянул Бурчимуха своему спасителю волчонка.
Волчонок озлобленно вырывался, пытаясь укусить. Меченые посадили его в пустой колчан, он и там тявкал и царапался.
Хмурый Буслай, с набрякшими за ночь глазами и безжизненно повисшими усами, зашел с другой стороны, стал на одно колено, склонил голову перед всадниками.
Витязь поднял руку, вздыбился его буланый конь, захрапел. Распахнулось на груди безбородого белое корзно, взвилось за спиной, и блеснул на кафтане золотой кметский знак – дубовый лист. Отдохнувшие кони охотно пустились в путь.
– Да проснись же ты, дохлая свинья, колода дубовая! – колотил Тороп по спине Улеба. – Яромир, очнись! У нас был Златолист! Каково?
Доброгаст поднялся и пристально смотрел вслед удаляющемуся отряду.
Будьте навеки прокляты, духи, обитающие в степи, в каждом пыльном кусте, в каждом древнем кургане, на каждой бесконечно длинной дороге…
Доброгаст изнемогал от усталости. Много дней уже он брел по степи, стараясь не приближаться к селениям, оставляя в стороне безлюдные дороги, по которым, посвечивая красными нагрудными петлицами, рыскали княжеские мечники. Он почти ничего не ел. Только яйца дрофы, найденные в зарослях дикой вишни, немного подкрепили его. Яйца были большие, темные с желтоватыми пятнами, очень вкусные и после них захотелось пить. Будто раскаленные угли жгли горло, но воды поблизости не было. Казалось, все – и гулкое небо, и земля, населенная звенящим, стрекочущим миром, – замерло в ожидании благодатного освежающего ливня. Только дорога пылила сухим прахом.
Доброгаст рвал траву, ту, которая пониже, попрохладней, жевал ее, чтобы обмануть себя, но это мало помогало. Он сплевывал зеленую слюну, рвал другую траву и упрямо продолжал шагать по бугристому бездорожью.
Впереди был стольный град, славный, вольный город Киев. Исхудавший, опаленный солнцем, одуревший от пронзительного свиста жаворонков, Доброгаст шагал и шагал; тень его то укорачивалась и толкалась под ногами, то протягивалась по степи к дальним холмам. Когда последний солнечный луч догорал в небе, оставляя легкий серебристый пепел облаков, Доброгаст в изнеможении опускался на землю там, где придется, и засыпал, видя тяжелые сны, похожие на небывальщины: выходил таракан из угла, удивлялся тому, что в лодке гребцы гребут не веслами, а ложками; луна становилась круглой хлебиной и ее терзали голодные волки… Никто из близких не являлся во сне: ни Любава, ни Шуба.
