«Скорей, скорей! Что же она не кричит, не бьется, не зовет его на помощь?»
Тело ее безжизненно свисает с седла, распущенные волосы метут землю, цепляют траву.
– Любава! – вырвался из груди крик, заглушился топотом копыт.
Доброгаст, подняв над головой кулаки, бежал по улице:
– Проклятье вам! Смерть вам! Бей вас град! Крути вас вихрь! Великий громовержец Перун, порази их своим огненным мечом! Лю-ю-ба-а-ва!
Навек уходила она от него туда, в дикие степи, где ковыль; уходила, чтобы стать рабыней в неведомом печенежском улусе. Рабство хуже смерти! Это он знает крепко! Вот и конец! Вот всему конец!
Подкатил к горлу клубок, задрожали ставшие вдруг слабыми ноги. Продолжая бесцельно идти, оглянулся по сторонам, словно ища поддержки, но никого кругом не было. Доброгаст споткнулся и упал. Упал и не поднимался. Лежал, чувствуя холод, исходящий от земли. Так прошло много времени, а он все лежал.
– Гей, гей, отрок! Подымайсь, что ли… Жив, чай?! – встряхнул его грузный мужчина, голова скирдой. Доброгаст по голосу узнал в нем старосту.
– Тебе сказано! Вставай красного кочета ловить, того и гляди на боярские хоромы скакнет. Будет нам горе!
– Что? – вскинул глаза Доброгаст. – Какой кочет?
– Да ты ополоумел, что ли? – вскипятился староста. – Хоромы вот-вот заполыхают.
– Пусть заполыхают! – ответил Доброгаст.
Староста изумленно попятился:
– И вправду, полоумный!..
Долго сидел Доброгаст, слушая людской гул, напоминающий шум потревоженного улья, а в душе, как муть со дна кружки, подымалась слепая ненависть. И никого не было страшно: ни старосты, ни самого боярина Блуда. А что Блуд? Толстый, круглый человечишко… Ныло под ложечкой. Если бы не та баба, он бы поспел! «Да, поспел», – спокойно подтвердил голос изнутри. Этот голос заставил его подняться и зашагать по улице.
Слабость охватила все тело, руки одеревенели, болтались, как палки, кружилась голова, и подсохшая на лице грязь противно стягивала кожу.
Нет у него ничего: ни лошади, ни жилья, ни ее – нареченной невесты, даже ножа нет. Он холоп! Бездушная тварь! Захотелось спрятаться где-нибудь, хоть в той яме, где копают глину, забиться в угол и завыть тихо, как воют псы в зимние ночи, когда ветер сдувает с неба звездочки и они летят тысячами маленьких снежинок. Так бы и умереть в норе, чтобы никто не видел. Ныла душа, не было ей успокоения… Не придет ведь теперь радость, не разомнет он в пальцах налившийся колос. Не придут на Гнилые воды тихие летние вечера с тоскующими в болоте лягушками, с мотыльками, летящими на пришпиленную к стене лучину, когда дремотно мигают звезды и дед Шуба колдует над доской.
