— Не убивай гонца, принесшего дурную весть. Это не я домогался тебя так, что тебе пришлось бежать из Сухмета, а также не я решил, чтобы ты бежала в джунгли.
Там, где Валерия сидела, ей было не вынуть кинжал. Вместо этого она состроила страшную гримасу и стала искать, чем бы кинуть. Ничего не найдя, она пожелала киммерийцу, чтобы тот испытал предосудительную страсть к овцам, затем начала спускаться.
Спускалась она осторожнее и согнулась ниже — слишком низко, как она поняла, для ее штанов. Послышался треск, и вот уже ничто не укрывает ее округлый зад от воздуха джунглей.
Она закончила спуск с таким чувством собственного достоинства, на какое только была способна, и спешно прижалась спиной к стволу. Она глядела на Конана так, что было ясно — она не позволит ему даже улыбнуться. Киммериец с трудом сдержал желание расхохотаться.
— Спасибо, Валерия, — сказал он, когда уже снова мог доверять своему голосу.
— Не за что, я полагаю, — ответила она. — Дерево мало чем отличается от мачты, а по ним я начала лазить, когда еще когда не стала женщиной. — Она сверкнула глаза ми: — Или ты думаешь, что я дура, которая может лишь приносить дичь, чтобы этим заработать себе долю?
— Я ничего не сказал.
— Ты, Конан, можешь больше сказать промолчав, чем многие, болтая с утра до ночи. — Она посмотрела на обезьяну. Встретив ответный взгляд мертвых глаз, Валерия отвернулась. — Ты разводи огонь, а я ее разделаю. Не думаю, что она очень отличается от рыбы.
— Отличается, но огня не будет.
— Огня... не будет? — Валерия произнесла эти слова так, будто они были страшным проклятием.
Конан помотал головой:
— Мне нечем выбить искру, нечем зажечь, а если и выбью искру, то еще неизвестно, кто может увидеть огонь или почувствовать дым.
— Есть обезьяну сырой?
— Довольно обычно в этих краях. Обезьяны и питаются почти тем же, чем и мы, так что мясо их, обыкновенно, здорово.
— Но... сырой?
— Сырой.
Валерия поперхнулась, но в желудке было пусто, и рвота отпустила. Она прислонилась к дереву и обхватила его рукой.
— Если бы я знала это, Конан, я бы оставила эту проклятую обезьяну коршунам и муравьям!
— Неразумно, Валерия. Поголодай слишком долго, коршуны и муравьи будут есть тебя.
На этот раз ее все-таки согнуло и стало рвать до тех пор, пока лицо не побледнело. После этого она осталась стоять на коленях, длинные пропитанные потом волосы скрывали лицо. Конан осторожно поднял ее на ноги.
— Давай, Валерия. Присядь где-нибудь, а обезьяной займусь я. Я знаю, какие части в невареном виде вкуснее, и шкуру я сдеру лучше.
