Зная о его метаморфозах, я задумался о том, насколько перемены его отношений к телам партнерш сказались на жизни последних. Оказалось - никак. Странно, ведь... такая разница. Оказалось, что неважно: он делал объект, артефакт - женщина отчуждалась от своего тела, на его кожу переходило что-то ее тайное, скажем, душевное, и в каком виде это оказывалось вне, снаружи, на поверхности - было неважно. Она теперь могла забыть об этих своих душевных особенностях, они ушли из невидимости на тело, вросли в окружающий воздух обо всем этом она могла теперь позабыть, все это существовало само по себе: освободив какие-то полости, в теле что-то переменялось, возникало ощущение холодной пустоты - то именно, что пугало при первой встрече с каждой из них, пока не удавалось ощутить наличие какой-то другой заполненности. Так, верно, испугал бы человека, привыкшего к рококо, интерьер, где только и вещей, что белые стены, да циновка на полу.
Не знаю, как он сам все это понимал, - на нем, разумеется, рисунков не было никаких: кому бы он доверился лечь, под чей нож? Не знаю, может быть, это такое его несчастье - жить, не имея возможности применить свое умение к себе самому. Впрочем, абсолютно чистым его тело не было: какие-то отдельные засечки, пунктирчики, образовавшиеся сами собой от случайных порезов или проверки, как заточен инструмент. Вообще, это серьезно - хотел бы он иметь своим пациентом себя?
Ну вот, после того как пошли материи приятные, стилистические изменения поначалу не возникли - все те же отдельные, метафизически отдельные рисунки, не только, впрочем, орнаменты, но и линии более живые и прихотливые. А затем, видимо, власть в нем захватили руки, начались совершенно безумные всплески - от долгих гладких, путаных выпуклых линий, через какие-то сецессионные черные лилии и невероятно распутную - трудно подобрать слово точнее - их общую ритмику к уже совершенно, в шестом поколении барочному выплеску, хору, взрыву, грохоту красок и фигур: он словно задался изобразить на человеке абсолютно все - на коже тогдашних партнерш не оставалось ни сантиметра, свободного от рисунка, какие-то атласы всевозможных миров. После - то ли глаза устали, то ли еще что - произошел переход к тоже цветной, но уже иной работе, отдельными плоскостями тяготеющей (через, впрочем, краткий период почти мультипликационных фигурок) к чистым отношениям цветных, гладких плоскостей, участков тела - уже почти абстрактных единиц, но создающих какой-то вполне отчетливый рисунок в сумме тела, рисунок, участвующий в постоянном диалоге с ним. Далее, цвета вновь блекнут, едва сохраняя пигмент, сходятся к серому, впрочем, растр фотографии он не имитировал никогда, не был ему свойствен и пуантилизм, равно как, на самом деле, и любая символика. Все это спровоцировало его на очень сложную игру с самой работой - что описать крайне трудно, разве что привести пример его тогдашней работы, одного из очевидных шедевров: партнерша была очерчена, просто обведена миллиметров в пять-семь шириной не очень, якобы, старательной черной линией - от темечка вниз, обойдя губы справа, к впадинке между ключиц, по правой ключице, по руке и далее, через подмышки, между ног; очертив тело, линия вышла к торчащему на шее позвонку и поднялась наверх, затерявшись в волосах, возможно, замкнув себя. Это была его предпоследняя работа из мне известных. Сам же факт прекращения им практики и последовавшего исчезновения не был отмечен никаким драматизмом, да и, честно говоря, не был замечен вовсе: он и ранее иногда отсутствовал неопределенное время, возвращался, работал дальше. Точно так же и теперь возвратиться он может хоть сегодня.
