После того как мы разделили стакан грибного чая, мы договорились, что Шон отправится в палатку немного поспать, а я помузицирую и уберу в доме. Я делала обычные вещи с усиленным ощущением медитативного присутствия и раздражающим чувством скорости и желанием закончить. Потом я немного взгрустнула. Эти «кубенсис» только немного подняли меня над обычной линией и дали мне немного тошноты и онемелости. Музыка казалась не той, слишком размеренной. Я думала, чего ж это они такие «духовные», такие дорогие, такие желанные. Может быть, мне никогда не бывает их достаточно…
Когда я выбралась из дома под полную луну, я решила оставить свой маленький разум в доме и дать открытую дорогу большему разуму.
Я думала, что найду Шона отдохнувшим, наверное мечтающим, полным желания или любопытства поисследовать те идеи, которые мы обсуждали раньше, работы Виттгенштейна и Райла о самоидентификации и разные наши наблюдения о социальной когнитивности приматов… о том, что делают обезьяны.
Снег был таким твердым и хрустящим, что мне не нужно было идти по тропинке, и вместо нее я ступила прямо на чистое одеяло толщиной в метр, и пошла (казалось, как по воздуху) на высоте перекладин забора и верхушек фруктовых деревьев. О, каждому из вас понравилась бы эта часть…
О Боже, но там, в палатке, его всего перекрутило, он был весь потный и плачущий, испуганный настолько, что даже не мог вернуться в дом, полтора часа мучимый внутренней агонией.
«Весь мир — такое хреновое, хреновое место. Я думаю, я даже не рождался в этот мир. Мы—хреновые, хреновые существа, и я — хреновый, хреновый человек».
Его политическое отчаяние родилось из тою, что он заново узнал о Запатистас, об усиленном военном присутствии в северном Чиапасе, пяти сотнях лет поддерживаемом законом уничтожения людей майя и других индейцев. Одна женщина сказала: «Без моей земли я — плоть, ждущая смерти». Я тоже чувствую так.
Плач и завывания Шона, его глубокая скорбь эхом вырывались из палатки. Никакие объятия не могли его быстро успокоить. Никаких слов даже близко было недостаточно. Я, молчащая рядом с ним, мои тонкие руки, вряд ли были способны сдержать ярость мужчины… он ревел часы напролет.
Этот мастер печали перешел от личного к политическому отчаянию, говоря: «Я плакал, я плакал за себя, за них, я не могу никогда понять, почему я плачу. Меня бесят эти мощные организации, для которых уничтожить этих людей было бы в их лучших интересах. Я чувствовал, что они не знают, что такое видеть я чуять смерть. Я чувствовал, что мой Чокнутый Дух близок к Духу Запатистас, я видел смелость, по сравнению с которой моя бледнела, надежду, такую чистую и такую великую. Адский огонь…»
