— Ничего, он крепкий, — успокоил Томин, но для перестраховки постучал по деревянному прилавочку перед ее окошком.
Знаменский сдал бланки и получил ключ.
— Тридцать девятый кабинет, — сказала Ниночка, дрогнув ему навстречу ресницами.
Знаменский благодарно улыбнулся: тридцать девятый в отличие от остальных относительно просторен и светел.
Автоматическая железная дверь с лязгом отъехала вбок, и их приняло старинное каменное узилище, все недра которого круглосуточно и неистребимо пахли пареной капустой.
Ковальский был мошенник — обаятельная бесшабашная личность лет тридцати семи. Допрос его длился не более получаса. С Ковальским работалось легко и споро, если только не пытаться его брать на пушку. Ему грозило два года (и какой уже раз!), что не лишало его юмора и оптимизма.
— Весьма содержательно, — оценил он протокол. — А ленинградские проказы не мои, верьте слову. Ковальский производит тонкие операции по удалению лишних денег. — Подозрения Томина задели его, так как касались довольно грубого вымогательства.
«Протокол с моих слов записан верно, замечаний и дополнений нет». Изящная кружевная строка и в конце фамилия в завитушках.
— Это я освоил, — хмыкнул он. — Вообще, я все схватываю на лету, — сделал стремительный жест, будто поймал что-то в воздухе и сунул в карман. — Это мой главный недостаток. Верно, Пал Палыч?
— Верно, Ковальский, верно. В следующий раз мы поговорим о гайке. Гаечку продали иностранному туристу, не припоминаете? Турист поверил, что гайка платиновая и покрыта медью для маскировки, представляешь, Саша?
Ковальский протестующе вскинулся:
— Помилуйте, Пал Палыч!.. Александр Николаич!..
В томинских глазах запрыгали смешинки.
— И доказательства имеете? — огорчился Ковальский.
— Имеем, — кивнул Знаменский.
— Где только выкапываете?!
— Здоровая была гайка? — поинтересовался Томин.
Ковальский отмерил полмизинца, обозначив диаметр.
— Ловко!
— А! — отмахнулся он. — Я вот где-то вычитал: в человеческом мозгу четырнадцать миллионов клеток. Если б каждая клетка придумала чего-нибудь хоть на копейку — это ж капиталище!
Знаменский уже намеревался вызвать конвой, когда Ковальский заерзал на привинченной к полу табуретке:
— Пал Палыч, можно с просьбой обратиться? Похлопочите, ради бога, пусть мне разрешат в самодеятельности участвовать! Разве в камере акустика? — Он взял ноту, чтобы показать, как плохо в маленьком помещении звучит голос. — А репертуар? Ребята требуют: давай-давай блатные песни. Разлагаюсь на глазах.
