— Вахман разрешает развести костер. Может быть, у кого есть что-либо испечь или сварить — пожалуйста, он не запрещает.
Значит, наш новый вахман — человек бывалый, знает, что у нашего брата иногда бывает при себе сырая картошина, подобранная кость, редька. Нам действительно самым необходимым бывает огонь — поварить косточку и выпить тепленького бульона, согреться.
Вскоре в нашем капонире запылал костер. Одни кипятили воду в своих котелках, другие держали ладони над пламенем. Среди полосатых фигур была и сутуловатая спина в шинели. Мы смотрели на нашего нового вахмана с благодарностью.
А я в те минуты, обойдя костер, посмотрел на старческую спину вахмана, на его худой затылок, который виднелся из-под воротника, и впервые подумал: возможно, придется, убить его ударом по голове.
* * *
Мимо нашего капонира то и дело пробегали быстрые, проворные «мессершмитты», к которым я был особенно неравнодушен; подкатывались к старту тяжелые, длинные, с мощными моторами «юнкерсы». Теперь я мог рассмотреть их вблизи, а иногда я так их провожал глазами, что летчики, сосредоточенно глядя вперед, замечали меня, застывшего на стене капонира, — на миг поворачивали ко мне свое лицо.
Чего ты, мол, вытаращился? Все равно ничего не смыслишь в машине!
Вдруг на аэродроме поднялась тревога. На край бетонки помчались машины, люди. Приказывают и нашей команде поторопиться туда же. Забираем лопаты, котомки, шагаем в строю. Соколов впереди, вахман сзади. Подгоняет любопытство. Проходим там, где никогда не бывали, — между самолетами. Владимир ведет нас Напрямик, будто старается для них, а я воспринимаю его маршрут по-своему. Все увиденное пригодится.
Да, мне понятно, что случилось: старая воронка от бомбы засыпана кое-как вместе со снегом; подтаяло, земля размякла, и колесо бомбардировщика провалилось. Люди окружили самолет, силясь поднять одну сторону и высвободить колесо.
Подошли мы. Рядом со мной Емец с одной стороны, Дима с другой, а впереди какой-то немец в шинели. Все мы под широченным крылом. Кто-то подает команду. Руками, головами, спинами подпираем наклоненное крыло. Оно подается, пружинит, а колесо недвижимо.
— Еще разок! — подбадривает кто-то по-русски.
Я стал рядом. Вижу белые холеные пальцы офицера, золотой перстень, белые манжеты рубашки, слышу запах одеколона. Смотрю на свои руки — грязные, худые, желтые. Как держится во мне жизнь? Как я еще существую?
Подали команду перейти ближе к центроплану. Суетятся невольники и немцы, работа захватывает, зажигает всех — нужно вытянуть машину, так неестественно перекошенную, застывшую в напряжении, — кажется, будто вот-вот что-то лопнет, загремит и задавит нас.
