— Позвольте полюбопытствовать: не означают ли карательные экспедиции генерал-адъютанта Орлова в Прибалтику и генерал-адъютанта Ренненкампфа в Восточную Сибирь именно этой демократизации?
— Зачем брать крайности, господа? У моего тестя у самого имение под Пензой спалили!
— А Орлов в Лифляндии под сто деревень подпустил петуха!
— Не бунтовало бы мужичье — не пришлось бы и жечь!
— Мы отвлеклись от темы, господа. Меня интересует конкретный вопрос: распустят вторую Думу или не распустят?
— Туда ей и дорога. Дума — красный платок перед глазами разъяренного быка.
— По-вашему, русский народ — это разъяренный бык?
— Не ратуйте за весь народ, любезнейший. Благоговение перед самодержавной властью, сокрытое в тайниках русской души, неколебимо. А бунтуют инородцы и анархисты.
— Нет уж, извините! Я не инородец и не анархист! Но свобода, завоеванная нами семнадцатого октября...
— Виноват-с, запамятовал, что вы теперь октябрист!
— Ошибаетесь, я конституционный демократ!
— Успокойтесь, господа. Зачем так горячо? Стоит ли тратить нервы, право? Дух времени — распад и деморализация, пропади все пропадом. По мне, что парламент, что абсолютизм, что анархия а-ля князь Кропоткин.
— Действительно, какая разница, если в ресторане у Палкина сегодня стерлядка?
— Превосходная идея!
— И я не откажусь.
— Так не будем, терять времени, господа! Петровская отлично идет к стерлядке!
— Едем с дамами?
— Со своими пряниками в Тулу? Какой вы, право, приват-доцент!..
Петр Аркадьевич волновался. Он понял это, вдруг увидев, что бессмысленно передвигает с места на место лупу, ножницы, футляр от очков. Глупо... Нервы.
В голове его вертелась фраза. То разрастаясь на всю комнату, от стены до стены, то уменьшаясь до размеров булавочной головки. Петр Аркадьевич знал цену изреченному слову. Все материальное со временем превращается в прах. Свидетельства тому — руины Афин, развалины римского Форума. В истории остаются деяния великих людей. Но даже когда забываются и деяния, остаются произнесенные ими слова. Vae victis![3] Кто помнит того галла — каким он был, что сделал? А фраза вечна. Так и его слова останутся в истории, и через столетия их будут повторять неведомые ему потомки. Поэтому он готовится к каждому выступлению с трибуны, как к турниру на ристалище. И каждая произнесенная им фраза — его мысль, предназначенная для скрижалей. И эта тоже. Он произнесет ее после паузы. А потом, усилив голос, повторит в конце речи.
Он вышел из-за стола, остановился у зеркала, занимающего весь простенок. Безукоризненно черный галстук с бриллиантовой булавкой, жесткий воротник. Лицо выразительное, суровое: высокий, с огромной залысиной, лоб, коротко стриженная густая борода лопаткой и усы, закрученные кольцами. Прямые густые брови. Строже свести их. Еще строже... Он вскинет руку так... Нет, короче и энергичней. Вот так:
