У Сукре есть своя Эйфелева башня и своя Триумфальная арка, а драгоценностями ее святой девы, говорят, можно было уплатить весь гигантский внешний долг Боливии. Но знаменитые колокола церквей, в 1809 г. приветствовавшие ликующим звоном освобождение Америки, сегодня звучат похоронно. Хриплый колокол святого Франсиска, столько раз возвещавший мятежи и призывавший к восстаниям, ныне оплакивает мертвый покой Сукре. Что из того, что город до сих пор считается законной столицей Боливии, что в нем находится Верховный суд? По улицам прогуливаются бесчисленные крючкотворы-законники, их согнутые спины и пожелтевшие пергаментные лица делают их как бы живым воплощением упадка: все это доктора, из тех, что носили раньше пенсне на черной ленте и все такое прочее. Из огромных опустевших дворцов патриархи Сукре посылают своих слуг на вокзал продавать пироги под окнами вагонов. А однажды кому-то посчастливилось даже купить титул принца.
В Потоси и Сукре, действительно, живы лишь воспоминания о сгинувшем богатстве. В Уанчаке — еще один пример боливийской трагедии — английский капитал истощил на протяжении прошлого века рудоносный пласт до двух метров толщиной с высочайшим содержанием серебра, теперь там остались только дымящиеся пылью /66/ отвалы. Уанчака все еще обозначается на картах скрещенными киркой и лопатой, будто и на самом деле до сих пор существует этот шахтерский центр. А разве лучше была судьба мексиканских рудников в Гуанахуато и в Сакатекасе? На основе приводимых Александром Гумбольдтом данных, стоимость золота и серебра, вывезенных из Мексики (и, следовательно, изъятых из ее экономики) в период между 1760 и 1809 гг., то есть за полвека, оценивается в 5 млрд. долл. по современному курсу[41]. В ту эпоху это были самые крупные рудники в мире. Великий немецкий ученый сравнивает рудник Ла-Валенсиана в Гуанахуато с самым большим в Европе Гиммельсфуртским рудником в Саксонии: в самом конце века рудник Ла-Валенсиана давал в 36 раз больше серебра, чем Гиммельсфуртский, и приносил акционерам в 33 раза более высокие дивиденды. Граф Сантьяго де ла Лагуна задрожал от волнения, увидев в 1732 г. рудник в Сакатекасе — «драгоценные сокровища», скрытые в горах, которые «открывают в честь Ваших Величеств сразу четыре тысячи устьев, дабы лучше служить богатствами своих недр» богу и королю и «дабы все могли вкусить величия, богатства, учености и благородства», так как «это кладезь мудрости, обходительности, доблести и благородства»[42]. Священник Мармолехо описывал позднее Гуанахуато как город с многочисленными мостами и садами, соперничавшими с вавилонскими садами Семирамиды, великолепными храмами и театром, площадями для боя быков и огороженными подмостками для петушиных боев, величественными куполами на фоне зеленых склонов гор. Но это была, по словам Гумбольдта, «страна неравенства», о которой он писал: «Вряд ли где-нибудь существует /67/ более ужасающее неравенство... архитектура общественных зданий и частных домов, изящество женских нарядов, манеры светского общества — все свидетельствовало о крайней изысканности, которая разительно контрастировала со столь же крайней нищетой и неотесанностью простонародья». В горах пасти шурфов заглатывали людей и мулов; индейцы, «жившие лишь бы дотянуть до вечера», мерли как мухи от непрестанных эпидемий и чумы. За один только 1784 г. вспышка болезней, вызванная нехваткой пищи из-за губительных холодов, унесла в Гуанахуато 8 тыс. жизней.
