Здесь я напишу о двух шлиссельбургских узниках: Владимире Лихтенштадте и Борисе Жадановском, о которых я много слыхала и много читала. С Лихтенштадтом я к тому же была лично знакома, хотя встречалась с ним не часто. Но с матерью его, Мариной Львовной, я была связана восемью годами совместной работы, очень тесно сближавшей людей, — я слышала от нее очень многое о сыне. Кроме того, мне посчастливилось подробно ознакомиться с ценнейшим литературным наследством Владимира — его дневниками и письмами, хранящимися в Музее Революции.
Начало вечного заключения далось Владимиру не легко. Сила духа была у него недюжинная, не часто встречающаяся, но все же был и у него момент, когда опустились руки, жизнь показалась конченой — совсем, навсегда…
После восторженной ярости 1905 года — «Пусть сильнее грянет буря!», — после томительного ожидания суда и трудно переносимого ожидания казни внезапно наступил мертвый штиль. Паруса поникли, как тряпки, корабль остановился… Двигалось только время, но и его движение совершалось словно на холостом ходу. Дни, месяцы, годы мерно и скупо сочились, как песчинки в песочных часах. Время двигалось, но ничто вокруг от этого не изменялось.
В тот период вырвались у Владимира горькие слова: «Для того чтобы постичь жизнь, надо ее пережить, то есть перехотеть». Тогда ему показалось, что он в самом деле «перехотел» жить, то есть разлюбил жизнь….
«Часы бегут один за другим и заметают все чувства, даже беспокойство за других, — писал он жене. — Все так размеренно здесь, что и на внешний мир начинаешь смотреть, как на нечто медленно-тягучее… неотвратимое…
Глухие шаги, звонки, бой часов и тысяча мелочей — все это так спокойно, так равнодушно, что сам втягиваешься в эту «жизнь» и на все смотришь ее глазами…
Прощай, Марочка, милая, будь бодрее, все ведь кончится когда-нибудь, все вы будете на свободе, — ну, а больше ничего не надо. Твой Володя».
Другое письмо к жене, написанное в апреле 1908 года, в день, когда Владимира, перед окончательным отправлением в Шлиссельбургскую крепость, перевели в Петербургскую пересыльную тюрьму:
…«12 апреля 1908 года. Ночь.
Море звуков, как в крепости, — только пушек нет.
Зато, с другой стороны, море других звуков, — от цепей: идут в церковь… Ну, что же писать?
Пасхальное письмо из крепости, где я вспоминал прежнюю пасху, не дошло.
Теперь уж не хочется вспоминать.
Колокола смолкают… Только одна нота остается без конца… И в коридоре тихо.
