«Спасибо за гостеприимство. Буду пробираться дальше. А радоваться, сами видите, надо вовремя. Вчера это явно было еще преждевременно.
М.»
Настроение у всех подавленное. Приказ Трепова можно воспринимать только как оглушительную пощечину всем прекраснодушным надеждам. Вчера мы ошиблись. Война с самодержавием еще далеко не на исходе. Правда, кое-кто расценивает приказ Трепова как ярость от сознания своего бессилия. Но ведь патронов-то этих — тех самых, которые Трепов предлагает тратить, не жалея, — их у самодержавия еще много! Хватит надолго — и на многое.
И еще есть одно обстоятельство, над которым нельзя не задуматься. До сих пор, расправляясь с революцией, самодержавие старалось делать это, по возможности, «втихую», — оно опасалось шума за границей. Приказ Трепова открывает новую страницу в борьбе самодержавия с народом. Стреляй! Бей! Не жалей патронов! Услышат? Наплевать! То ли еще услышат! Холостых залпов не давай, — не до нежностей! Патронов не жалей, — не до жиру, быть бы живу.
Проходит еще три дня. Напряжение в стране предельное. Опять к разбитому корыту? К рабской жизни под пятой царя, помещиков, хозяев? К двенадцати-тринадцатичасовому рабочему дню, к нищенскому крестьянскому земельному наделу? К атмосфере полицейского участка — кляп во рту, руки за спиной, виселицы и тюрьмы?
В эти труднейшие дни узнаю Григория Герасимовича Нахсидова с новой стороны.
— Знаете, — говорит он, придя неожиданно ко мне и, по обыкновению, застенчиво пряча задумчивый, чуть выключенный из окружающего взгляд музыканта. — Я думаю об одной вещи. Надо бы предложить часовщику на Петербургской улице, что мы спрячем здесь, у себя в Колмове, его часы. Он ведь работает на заказчиков, у него всегда много чужих часов… Вдруг что-нибудь? Очень порядочный человек этот часовщик… Могут разграбить его мастерскую, раскрасть чужие часы… Я поеду к нему, — как вы думаете?
— А почему? — спрашиваю я с глупейшим видом. — Вы думаете, что… да?
— Ну, всякое может случиться, сами понимаете… Время-то ведь какое!
— Григорий Герасимович, — говорю я, и слезы стыда обжигают мне глаза, как кипятком. — Подумайте! Я, еврейка, не догадалась, а вот вы…
— А я армянин, дорогая моя… На моей родине люди сейчас тоже дрожмя дрожат: помнят последнюю армяно-татарскую резню. Ведь это у черносотенцев любимая забава!
Это не только любимая забава. Это — испытанное средство: чтобы спасти себя от революции, надо натравить революционеров друг на друга. Русских — на евреев. Армян — на татар и наоборот.
