К Шопену прибыли, конечно, здорово навеселе. Толпа почитателей мешала осуществить мечты, однако Виола увлекла Туза под дерево в саду. Оттуда виднелись окна домика, и мерещился в одном из них профиль юного Фредерика. «Давно уже пережил его, – думал Туз. – Но кто придет в мой домик, которого, впрочем, и в помине нет»…
На обратной дороге Виола рассказывала, как месяц назад побывала в Монголии: «О, до чего чувственна музыка сфер в их голых степях. Прямо видишь катящиеся одно за другим звуковые колеса! Это настоящий звериный стиль. А звуки буддийских ритуалов! Нутро дрожит. Обязательно побывай. Там я впервые поняла, что такое истинное наслаждение»…
Туз не был знаком с монгольской культурой, не считая Чингисхана и смешанного ига. Не припомнил ни одного художника, композитора, писателя и остался равнодушен к ее восторгам. Вообще охладел. Устал от этой польской интервенции, от обилия шипящих согласных, от пани, настолько полонившей, что не успел разглядеть Варшаву. И не то чтобы заездилась долгоиграющая пластинка, но утомила сама гармония. Так нахлебался, едва ли не утоп.
Проснувшись среди ночи в номере, увидел, что Виола исчезла. К стыду своему, кинулся проверять кошелек, однако злотых там даже прибавилось. А на столе лежала записка: «Как сказал Моцарт, все минует – и час, и година».
Перед самым отъездом зашел Ладислав. «Пожалуй, мало тебе заплатил», – вздохнул он и подарил наручные часы в виде глаза, который моргал каждую секунду. «А впотьмах горит зеленым светом», – сказал на прощанье, и Туз едва не разрыдался.
Уже дома, заглянув в дневник, увидел единственное слово «кайф». Как ни тщился потом разобраться, что же с ним происходило, в какие сферы занесло, так ничего и не понял – то ли сладкое помрачение, то ли, напротив, просветление. Когда просили рассказать о поездке, лишь немо разводил руками, показывая мигавшие часы. Да кто поверит в такую утопическую гармонию?
«Похоже, в начале был чистый звук, – думал он. – Более чувственный, нежели осмысленный»…
То и дело слышится в этом мире эхо, отраженное, наверное, от небесных каких-то твердей. Проронил кто-нибудь слово без всякого смысла в хубсугульском аймаке на хребте Хангай, а откликается оно самым немыслимым образом в Новом Свете. Все наполнено отголосками, и было так всегда. Еще до телеграфа и радиоволн существовало излучение мысленное, хоть и оформленное словами. Школьный приятель Миша Дзельтерман не раз рассказывал Тузу о еврейских чудесах – о червячке Шамире, с помощью которого за ночь воздвигали крепостные стены, об иерихонских трубах, эти стены разрушавших, о письмах, запечатанных в глиняный конверт и приходивших по далекой связи куда быстрее нынешних телеграмм, о чудесном золотом сундуке – Ковчеге Завета, где покоилась неизмеримая сила творческая. «Главное, знать верное слово, – говорил Миша. – Оно много чего может»…
