«Давно заметил, – вздыхал Лелеков, – только объявится Любовь, непременно что-нибудь да стрясется. Оглядись, Тузок, воистину постоялый двор. Харчевни не хватает». «Ну, – сказал он девушкам, – отдохнули недельку, и домой. Нечего суточные разбазаривать»…
А Туза ничего не трогало, не волновало. Чувства исчерпались, мысли закоснели, язык еле ворочался. Вновь подступила куриная слепота, и в зыбких сумерках все казались тенями – то ли есть, то ли нету.
Вот густая, как вакса, тень лейтенанта конвоировала другую, хилую и бледную, будто от саксаула. «Ба!» – только и вымолвил Туз, узнав в ней Витаса. Представить не мог, какой суховей занес сюда Корешка.
«Ты, как всегда, краток и точен, – приобнял его Витас. – Обращаешься поверх прочего прямо к душе, которую еще в древнем Египте так именовали. Эх, губят мою ба масоны. Всю зиму валялся в больнице отравленный креветками. Пора, пора бежать в Сальвадор, где есть надежда на спасение, где проживает двоюродная бабка-латифундистка. Да не столбеней ты! Сам же в телеграмме умолял о каше. Вот и прибыл кашевар»…
«Коли ваш, забирайте – прервал лейтенант. – Однако вылитый нарушитель».
«Границ разума», – подумал Туз, припоминая, кому еще телеграфировал из райского сада.
Витас был одет в бирюзово-полосатый халат и брезентовые сапоги цвета прелой вишни, а из-под тюбетейки торчала все та же косичка. «Чего копаем? – огляделся он. – Да разве это монастырь? Какая-то дыра в другие измерения. Впрочем, истинный монастырь и должен быть такой духовной дыркой».
Тем же вечером в одной из пещер он устроил харчевню. Раскладывая костер под казаном, завораживал безумными речами пограничников: «У индусов божество чувственной любви, склонное к непрерывному движению, зовется Кама, а в латинских языках кама – просто кровать. Но по сути дела любая кама – поле битвы материи и духа, то есть пракрити и пуруши. Именно в кровати эти силы сливаются – вплоть до полного разъединения, в чем и состоит цель нашего бытия. Чуете содрогание почвы? То пуруши борется с пракрити, решая судьбы мира»…
Действительно, со дня его приезда земля тряслась и отовсюду лезли скорпионы. Бледно-желтые с загнутыми хвостами переполнили монастырь, падая с пещерных сводов прямо в казан. «Древнейшее членистоногое, – помешивал Витас варево. – Его ядовитый корешок „ко“ не менее опасен, чем „ка“. Та же „кара“ – чернота. Разумнее поглотить ее, как противоядие. Чтобы вырвать жало смерти, надо принять его в себя»…
