— Так вы говорите, что в ваше первое дежурство из госпиталя не вышел ни один человек? — спросил у него Коваль.
— Так. Только военный врач. И еще старик, один из тех, что привозят в госпиталь дрова. Из местных людей.
— Вы его знаете?
— Нет, но это местный человек.
— Откуда это вам известно?
— Он подошел к ишаку, на котором приехал, и выругался по-таджикски.
— Вы видели, как он приехал?
— Нет.
Майор долго молчал. А затем сказал тихо, спокойно:
— Вы разведчик… Какое дело испоганили…
Скуластое, худощавое лицо Садыкова приняло то мучительное выражение, какое бывает у людей только в минуту большого несчастья.
— Не может быть, товарищ майор! — сказал он.
— Что «не может быть»? Что вы понимаете? Вы знаете, сколько времени придется потратить, пока опять нащупаем? — Коваль помолчал, улыбнулся. — А вам советую подать рапорт о переводе в другую часть. Ну, в интендантство.
Шарипову казалось, что каждое слово майора Коваля направлено против него. Он-то знал, кто действительно виновен в том, что граф Глуховский смог скрыться.
«Нужно сказать, — подумал Шарипов. — Нет. Не смогу…»
Он взглянул на пришибленного Садыкова и, плотно сжав свои маленькие, бантиком губы, отвернулся к окну.
За окном падал белый пушистый снег.
Глава вторая,
в которой коня нашли за километр от таинственного всадника
И не погибнет от обиды обиженный,
И не вечная жизнь суждена обидчику.
Аль-Мутанабби
3 марта 1961 года все эти люди собрались на маленькой станции Кипчак. Женщины в сырых, тяжелых брезентовых плащах, с бидонами и корзинами. Таджики в намокших ватных халатах.
Светало.
Тусклые лампочки под плоскими эмалированными абажурами светили серо, мутно. Дверь время от времени хлопала, взвизгивая растянутой, намученной пружиной, и тогда в помещение доносился сырой шепот дождя.
На станции пахло мокрой одеждой. Было сыро, душно и холодно.
«Шарипов, — думал Аксенов. — Майор Шарипов. С его маленькими, бантиком губками. С неестественно правильной русской речью. Такой, как у дикторов московского радио. Всегда в гражданском костюме. С золотой звездочкой над карманом. И с ним Ольга. А я здесь».
Аксенов поежился, вынул влажные папиросы, размял табак пальцами и закурил.
«Но почему так бывает? — думал он. — Ведь все всегда знали, что я и Оля… Что я и Оля не можем друг без друга. Еще в шестом, да нет, в пятом или в четвертом классе, когда этот дурак Севка всегда писал на доске Боря+Оля. Пока я ему не набил морду. И в восьмом, и в девятом, и в десятом. И учителя и родители — все. Ведь она меня любила… А потом приходит такой Шарипов, которого она никогда не знала и не знает, какой он человек, и они знакомятся, и все. И Ольга с ним. А я здесь».
