— Милый мой, милый, — плакала она. — Надо бы подождать! Что ж так скоро? Нельзя, надо подождать…
Ей так хотелось, чтобы он был потише и понежнее.
— Вчера вы не так себя вели! — кричал он. — Вы дрались за меня! Вы меня поцеловали!
Она совсем смутилась и, уже не глядя на него, закрыла лицо руками.
— Я больше не приду! — крикнул он. — Я больше просить не буду! Когда отзвуки звона стихли, Лори отняла ладони от лица. Ей стало страшно уже по-другому, и она кинулась вниз, отперла дверь и побежала к дереву, крича:
— Эндрью! Эндрью!
Она долго ждала под деревом, но он не вернулся.
Макдьюи шел, спотыкаясь, сквозь лес. Он ничего не видел, ничего не слышал и не думал о том, куда идет. Так, спотыкаясь о камни и корни, чертыхаясь и падая, забрел он в самую чащу. Надежды у него больше не было, надежда кончилась. Гнев тоже оставил его. Словно бык, он проламывался сквозь заросли и вдруг очутился на поляне, окруженной дубами и буками, усеянной листьями, поросшей мхом и какими-то красными ягодами. В середине была могила, а на ней — дощечка с надписью, ухе обесцвеченная солнцем и дождем и покосившаяся от ветра.
Могила была очень маленькая, как для младенца, и новая волна боли захлестнула сердце Макдьюи — он подумал о том, что его дочь будет лежать на тесном кладбище, а не в таком тихом и радостном месте. Боль была особенно сильной оттого, что дочь еще жила, а он уже думал об этом.
От могилы отойти он не мог, словно заколдованный. Вид ее почему-то прибавлял ко всем и без того тяжким чувствам что-то другое, еще более тяжкое.
Наконец он подошел, опустился на колени и не сразу решился прочитать надпись, боясь, что увидит: «Здесь покоится Мэри Руа Макдьюи, любимая дочь Эндрью Макдьюи. 1950 — 1957».
Потом он решился — читать было нелегко, надпись выцвела — и разобрал:
«Здесь покоится Томасина. Родилась 18 января 1952, зверски умерщвлена 26 июля 1957. Спи спокойно, в.зл блен й друг».
Испугался он не сразу. Он даже не сразу понял, что качает из стороны в сторону большой рыжей головой.
Неправда! Она и так была еле жива! Он спешил. Ей бы не выжить. Никто ее не убивал! — твердил он и вдруг подумал: «Кто же написал эти слова?» Тогда он весь похолодел от ужаса. Кто смел судить его, и вынести приговор, и объявить о том всему свету?
Он вспомнил светлые глаза Хьюги Стерлинга, и лица обоих его друзей. Он услышал три голоса, они выкликали: «Ветеринар Макдьюи, вы привлечены к суду. Дети судят вас. Мы разобрали ваше дело, и приговор наш — презрение».
