— Чемоданное! Чудачка же ты!.. Мне с тобой хорошо, — признался он, — и хочется говорить. Хотя потом, наверное, жалеть буду.
— Почему?
— Недопустимая слабость… а нужно буриться.
— Буриться?
— Ну пробиваться вперед, понимаешь?
— Ты пробьешься, я верю, — шептала Наденька, нежно играя его гениталиями.
Ласковые пальцы с крохотными коготками звали к новым весельям. И подсматривала лукаво… Ах ты, насмешница! Он одним махом сдернул плед, прикрывающий Наденьку, и набросился на нее: целовать, зацеловывать.
— Игорек, милый, любимый… — лепетала Наденька, оглушенная поцелуями, и щеки ее пунцовели, и жглись, и ласкались.
А когда, прервав на секунду свое движение в ней, он спросил очень тихо и очень по-доброму:
— Ты и сейчас боишься смерти?
Она ответила с легким счастливым смешком:
— Не-а, я бессмертна!
— Ой, сколько времени? — услышал Игорь сквозь сон. Он высвободил руку с часами. В тишине они тикали всеми своими колесиками, но циферблат оказался слепым, без единой стрелки.
— Без двенадцати… — увидел он наконец расположение большой стрелки. — А маленькая отвалилась.
Она приподнялась на локте, прижимаясь грудью к его плечу:
— Дай-ка я ее поищу… — И почти в панике: — Боже мой, без двадцати двенадцать! Мама, наверное, с ума сошла. Я обещала быть к ужину. Знаешь, у нее нервы… Ей всякие ужасы в голову лезут. Ну как маме!
— Может, все-таки останешься?
— Нет, что ты! Она поднимет на ноги всю московскую милицию!
И пока она в ванной приводила себя в порядок, Игорь неподвижно лежал на диване, не зажигая свет, курил, пускал дым в потолок, и мысли его шли нестройной чередой. Он вдруг посмотрел на нее с подозрением.
— Слушай, Надька, а за что ты меня любишь?
— За твои дикие пляски в кровати.
— И только? Нет, правда…
— За твои дурацкие сомнения… и вообще. В общем, отстань от меня! Люблю, и все.
— Слушай! Выходи за меня, а? Выйдешь?
— Игорь?
— Что?
— Не шути так.
— Я не шучу.
— А жена?
— Что жена?!
Он подбежал к столу; на стене возле него висела большая фотография Таньки, еще до замужества, на ступеньках дачи с соседским щенком на руках. Он сорвал фотографию и поспешно разорвал на клочки — он снял ее со стены сегодня утром, «на всякий пожарный», и спрятал в ящик стола вместе с четырьмя кнопками, на которых она держалась.
— Видишь: нет жены! Финита ля комедия! — кричал он, посыпая клочками ковер. А в душе уже возникал, мужал и креп, параллельно этому действию и совершенно независимо, сам по себе, всегдашний страх — холодный и острый — страх прожить жизнь бессребреником, превратиться в старости в посмешище для ребятишек и беспомощным инвалидом подохнуть на продавленной койке на матраце в желтых подозрительных разводах, в городской полуголодной больнице. Нет, я от мира сего!
