— Ева!
— После этого наши запросы будут удовлетворены. Тогда ты сможешь вернуться к Матери Эндехаавена — мне наплевать.
— Ева, ты же знаешь, как я презираю эту веру, этот эвдемонизм.
— Забудь свои убеждения! Я не прошу ничего трудного. Кто ты такой, что торгуешься? Разве я рыба, чтобы меня покупать на килограммы: этот кусочек выберем, а этот выбросим? Он молчал.
— На самом деле я тебе не нужен, — сказал он наконец. У тебя уже есть все: красота, ум, чувства, теплота, душевное равновесие, комфорт. У нее нет ничего. Она ограниченная, затравленная, холодная… я нужен ей, Ева…
— Ты извиняешься за себя, а не за нее.
Она уже повернулась гибким велюрским движением и бежала по лестнице вниз. Освещенные комнаты всплывали вокруг, как пузырьки.
Его вымученная попытка объяснить свои чувства сменилась озлоблением. Дерек побежал за ней, схватил за руку.
— Да послушай же меня, черт возьми!
— Никто на Пиридине не станет слушать такую мазохистскую чепуху! Ты высокомерный дурак, Дерек, а я слабовольная дура. А теперь отпусти меня!
Снизу подплыла следующая комната, Ева запрыгнула в дверь и исчезла в толпе.
Не все плавающие комнаты Яркоока были освещены. Некоторые наслаждения в темноте восхитительнее, и эти наслаждения доступны в потайных залах, где свет лишь чуть-чуть рябит на потолке, а мрак сладострастно благоухает иланг-илангом. Здесь Дерек смог выплакаться.
Сцены его жизни скользили перед ним, словно подгоняемые теми же механизмами, что приводили в движение Яркоок. И всегда рядом была Она.
Он сердито напомнил себе, как всю жизнь тщательно старался ей угодить — во всем, во всем старался удовлетворить ее! И когда она бывала довольна, то признаки этого будто прорывались вопреки ее воле, как бывает, просачивается вода через трещины в скале. И для него, несомненно, было удовлетворением пить из этого прохладного ключа… но разве это радость, если она требует такой напряженной дисциплины и покорности?
Госпожа, я люблю и ненавижу твои требования!
А дисциплина была такой… и так долго… что теперь, когда можно бы наслаждаться вдали от нее, он едва может высечь струйку из своей собственной скалы. Он уже бывал здесь, в этом городе, где правят гедонисты и эвдемонисты, гулял среди ароматов наслаждения, среди доступных женщин, прекрасных гостей и прославленных красот, вдали от Госпожи — и чувствовал, что она воздействует даже на выражение его лица. Люди заговаривали с ним; он что-то отвечал. Они веселились; он старался не отставать. Они открывались ему; он пытался откликнуться. И все время надеялся, что они поймут: за его высокомерием скрывается только застенчивость… или надеялся, что застенчивость скроет высокомерие? Он не знал.
