Бывшие латышские стрелки, дети расказаченных казаков, уроженцы южнорусских местечек, занесённые службой в Красной армии или партийной и хозяйственной работой в столицы и просто большие города, крестьяне-середняки, скрывшиеся в городах от коллективизации и сопутствующих репрессий, беглые испанцы, китайцы и греки, прочие европейские (и не только) коммунисты и левые, "притаившиеся нэпманы" и русского, и армянского, и еврейского, и украинского происхождения, затем остатки депортированных поляков, пленных немцев, итальянцев и румын, вернувшиеся в 40-е гг. армянские и прочие "репатрианты", всё это варилось в огромном плавильном котле первых пятилеток, смешивалось и перемешивалось, отстаивалось. В конце-то концов, оправившись от военных и прочих разрух в "стране Советов" появился самый, что ни на есть средний класс. Если процентов 10-13 населения можно было отнести к партноменклатуре и прочим высокообеспеченным слоям, "элите", а 2-3% (от силы до пяти, но уж никак не больше) к маргиналам (пьяницы, "трудные семьи" и т.д.), то 80-85% и стали, и были тем самым средним классом, который был позже убит перестройщиками (впрочем, во многом они сами-то и были его порождением). Этот класс даже обладал определённым классовым сознанием, без которого невозможно объяснить ни появление шестидесятников, ни перестройки… Даже в "красной Болонье", да и вообще в Романье-Эмилии и Умбрии и "социальном государстве" Швеции не было столь значительного и массового среднего слоя, класса. Хотя, очевидно, было много и похожего (особенно в случае Болоньи). Но чтоб за 80%?! Этот класс, вызванный к жизни советским "социальным экспериментом", обладал не только элементами классового сознания, но и специфическим менталитетом, духовностью. По сути, он очень мало имел общего с пролетариатом, наёмными рабочими (хотя некоторые его представители и трудились на заводах, стройках, в совхозах), собственно рабочим классом. И не только из-за достаточно высоких уровней жизни и социального обеспечения (на Западе рабочие могли иметь и больше), а из-за той неповторимой "мещанской" атмосферы, явно мелкобуржуазной, которую он вырабатывал. Любой непредвзятый человек вынужден признать этот исторический факт, и согласиться с ним.
В духовном отношении кроме безудержного конформизма класс этот отличали ещё пошлость, безрелигиозность (очевидно, из-за того, что окончательно он сложился, сформировался только при Хрущёве, во время его известной антирелигиозной кампании) и "гуманитарное сознание". Дело в том, что даже во время репрессий 1935-1938 гг. значительная часть "простых людей" ещё считала себя верующими. Великая война, казалось, могла только усилить религиозность, да и ограничения на время заметно ослабли, но новая духовность среднего класса не нуждалась в реальной религии, т.к. она удовлетворялась огульным массовым атеизмом с примесью рерихианства и русского космизма, а на смену традиционным идеологиям (в их числе коммунистической, хотя коммунистической в последнюю очередь) пришло некое гуманитарное сознание (по сути это было близко взглядам какого-нибудь Вельтрони, хотя абсолютное большинство советских людей об этом и не догадывалось). Совок был обречён. Средний класс не мог не совершить уничтожения Советского государства, строя и самоуничтожения хотя бы потому, что буржуа, бюргеры, боргезе, мещане всегда склонны к самообогащению, комфорту и конформизму и порождают критические ситуации и нестабильность (можно вспомнить британский парламент при Карле I, Генеральные штаты во Франции при Людовике ХVI, младотурецкую революцию и т.д.). Класс этот стремится либо к "господству" (во многом, конечно же, мнимому, формальному) либо к поражению и самоуничтожению (нередко реальным, действительным, как и произошло в постсоветский период). Эта самая духовность, внутренние силы этой духовности, сама атмосфера душного мещанского застоя очевидно не могут не предвещать грозы. Гуманитарное сознание больше было свойственно всё-таки русскоязычной части среднего класса. Например, русский интеллигент или рабочий в Риге или Даугавпилсе знал не хуже (по правде, обычно и лучше) латышского хуторянина гениальную поэзию Чакса (воспевшего, кстати, ещё в "буржуазной Латвии" латышских стрелков), но зато у последнего сохранялись остатки самобытности, национального самосознания и привержен- ность к традиционной низовой ("латвияс дайнас" — песни, которые они знали сотнями) и бытовой (национальные одежды) культуре. И дело не в имперскости. Средний слой, а пожалуй, особенно его русскоязычная часть обладала весьма размытым (чтоб не сказать сильнее) понятием об имперском характере российских государственности и цивилизации. Конечно, средний класс тысячами читал книжки своих и зарубежных классиков. О, он был очень начитан. Но эта грамотность, это "начитничество" были какими-то ущербными, однобокими, неполными. Метафизика (кроме, разве что Достоевского) отторгалась, причём не только по цензурным причинам.
