Но Великое оледенение прекращалось. Ледники отступали, истекали ручьями и реками все так же обжигающего тепла, оставляя после себя камни, песок, кровоточащие борозды от жесткого брюха белокожего, свинцового моллюска. И не было спасения против выдирания анестезирующей боли каменеющих мышц и дремлющего сознания, не сохранилось темных закоулков пыльных лабиринтов безумия, стирающих начисто мышление, оставляя лишь шелуху расколотого сумасшествия. Осознание благости ужаса отвратного безумия резонировало плаксивой меланхолией, ощущением неправедной жалости к самой себе, что вскрыло последнюю завесу ледяной плотины. Она заплакала, зарыдала, вновь корчась в приступах исторгаемого отчаяния, бездонного, беспросветного, белого, не оставляющего и призрачной тени на приближающийся конец.
Никто ее не успокаивал. Смешные муравьи думали о последствиях ломки и точно рассчитывали успокоительное, а ей просто были нужны слова, любые, бессмысленные, глупые, но обращенные к ней, успокаивающие своей невинной неспособностью успокоить, произнесенные вновь и вновь в память о ритуале. Но в жертву старости было принесено многое. Отдано было все. Малейшие намеки на теплоту, сочувствие, сострадание, эмпатию — все то, что не оплачивается и не может быть вызвано запахом денег. Боль иглы и милосердие инъекции. Слезы иссякли, в бездне все-таки оказалось дно. Давление безнадежности закуклило истерику, упрятало ее в тьму, откуда доносились ритмичные удары сердца. Жизнь, как всегда, явилась страданием.
Одри показалось, что она так и не покинула кают-компании и ее пользовали прямо на светящемся столе, окутывая мягким облаком бликов вращающихся ламп. Поворот головы налево. Поворот головы направо. В рассеивающем внимание тумане возникали серебряные искры, твердеющие в причудливые формы хирургических и терапевтических приспособлений, позвякивая в сладостном предчувствии пробы на вкус распятого человеческого тела. Выплывали озабоченные лица муравьев, хищно шевелящих усиками и бросающих разноцветные огни стеклянными глазами. Кожу охватывала прохлада пропахшей стерильностью шелковой простыни и гладкое стекло операционного стола. Регулярно прокатывалась дрожь, которую Одри приняла за озноб. Разгон толкача, подсказало нечто.
— Что ты предлагаешь? — прохрипел муравей.
— Госпитализация, но сейчас уже невозможно, — ответил второй.
— Как она могла это устроить?
— Ты думаешь она сама? Может быть, какой-то религиозный культ? Пифия? Авгуры?
