— Медведь! — крикнул Симанчук и в азарте выключил мотор.
Я схватил карабин. Он был незаряжен, но в нагрудном кармане лежало два патрона. Медведь уже подплывал к лодке. Я выстрелил, и бурунчик воды вспыхнул неподалеку от ушастой головы. «Еще пару метров, и я буду целиться по ушам», — я сунул второй патрон. К счастью, медведь сразу же повернул от лодки Лабало, но, не сказать, что к счастью, направился к нашей лодке.
Симанчук ожесточенно дергал заводной шнур. Мотор рыкнул, но не завелся. Услышав звук, голова моргнула маленькими глазками и снова повернула — на этот раз к берегу. Когда медведь вылезал, я снова выстрелил для острастки, и топтыгин, рявкая, пустился наутек. Через пару минут лодку прибило течением как раз к тому месту, и на толстом стволе похилившегося тальника мы увидели белые длинные царапины. Вдали затихал треск, отмечавший передвижение удиравшего зверя.
— Да, — сказал Симанчук. — Теперь мотор заведется, — он дернул, и послышался мерный рокот. Вот так всегда.
— Медведи сейчас злые — страсть! У них гон. На всех кидаются. Птичка пискнет в кустах — кусты дотла изломает. Но это гималайский, белогрудка, его можно отпугнуть. А бурый нас и под водой нашел бы…
Вечером мы пристали у табора охотника Дунповича, чем вызвали его бурный гнев.
— Всех пантачей мне распугали! — кричал Дунпович, бегая у своего балагана. — Ездите вечером, гремите мотором… Кто ездит вечером?
— Мы, — Симанчук устало вытащил нос лодки на берег. — Ну, угощай. Что там у тебя на ужин?
Над лениво дымившимся костром коптились багровые щучьи тушки. Дмитрий снял, попробовал, скривился: еще не готова.
— Вот рыба пареная, — захлопотал Дунпович, пододвигая большую закопченную кастрюлю, до половины наполненную рассыпчатыми кусками рыбы. — Чай уже вскипел, кажется.
Он мелко нарезал бок сырого ленка, освобожденного от костей, присолил:
— Ешьте талахон! Хороший, вкусный талахон.
И сырая рыба, и сырое мясо, мелко нарезанные и посоленные, называются у охотников талахоном.
Дунпович внимательно рассматривал мой карабин, пока мы ели.
— Хороший карабин. Новый. Охотовед дал? А потом его сдашь? Та-ак… Запомню его номер: пятнадцать пятьдесят восемь. Приеду в село, скажу охотоведу: давай мне карабин пятнадцать пятьдесят восемь, мой уже старый, — поднялся в волнении и вышел из балагана, повторяя цифры с нежностью, как имя любимой.
— Я тебе запишу, — сказал я. — Чтобы не забыл.
— Я не забуду!
Тут вдалеке зарокотал мотор, и Дунпович опять забегал по берегу в озлоблении:
