Страх заключался именно в чудовищной нелепости этой идеи.
Я медленно встал и босиком подошел к закрытой двери. Там было тихо...
Я вошел к ним в комнату.
Мама, закрывшись полной смуглой рукой, лежала доверчиво щекой на одеяле. Папа, как всегда, накрыл голову подушкой и отвернулся к стене.
По кровати шла светлая полоса. Я прислушался. Родители не дышали.
– Мама! – слабо крикнул я.
Мама тяжело поднялась и села на кровати. Сонным движением запахнула кружева на груди.
– Ты чего кричишь? – низким недовольным голосом спросила она. – Сколько времени?
Я не знал, сколько времени. У меня ужасно стучало сердце. Мне стало стыдно, что я разбудил маму. И холодно – ведь я стоял босиком.
Я перелез через мамины ноги, юркнул в самую середину жаркой светлой полосы и крикнул в ухо отцу:
– Вставай, сонная тетеря!
– Грубиян! – сказал отец и натянул глубже подушку. Теперь оттуда виднелся только кончик носа.
– Ну чего приполз? – сказала мама и упала на спину. – Иди умывайся.
Между ними было тепло. Прямо по животу ползла светлая полоса.
– Не пойду! – отчаянно сказал я и изо всех сил запрыгал на мягком, пружинистом диване.
– Иди! – строго приказал отец из-под подушки. – После завтрака в тир пойдем.
Я вскочил и заорал:
– Ура! В тир идем!
Мама и папа, как всегда, дружно рассмеялись.
– Француз! – сказала мама и сладко потянулась.
Это они смеялись над тем, как я выговариваю букву «р». Но мне не было обидно. Я бегал по квартире и, картавя, кричал «ура». Пробегая через светлую полосу, я чувствовал нежное прикосновение к коже и вздрагивал от печального, полузабытого воспоминания.
...Когда мы пили чай, я, волнуясь, спросил их:
– Мама, папа, вы когда-нибудь умрете?
Они замерли.
– Умрем, – улыбнулся папа своими золотыми зубами. – А ты нас хоть похоронишь?
– Лева, все умирают, – торопливо заговорила мама, – это закон природы, только это будет очень нескоро, не надо бояться, миленький, видишь, какие мы молодые, здоровые?
– Вижу, – ответил я.
В кухне пахло жареными колетами, орало радио, на столе лежали хлебные крошки и лужица разлитого чая.
– Так похоронишь или нет? Меня? – упрямо спросил папа. Он прищурился, и его взгляд стал жестким.
Я сглотнул комок слез.
– Сима, перестань! – крикнула мать. – Не пугай ребенка, ты же видишь!
Отец погладил меня по голове.
– Я пошутил, – сказал он. – Никто не умрет. Лет через двадцать врачи что-нибудь придумают против смерти.
Но взгляд у него был такой же прямой и жесткий. Он словно бы задавал мне все тот же страшный, нелепый вопрос.
