– Друг мой, почему я сказала, что это сам… – она хотела сказать «бог», но передумала, – сама судьба послала вас? Я бы, конечно, никогда к вам не обратилась, из гордости, из скромности, думайте, как хотите. Но сейчас это судьба! Вы не откажете мне в память Пети. Поверьте, мне трудно говорить об этом, но я только что шла и думала: к кому обратиться? И вдруг – вы!.. Понимаете, у меня есть две тысячи, но мне необходимо еще тысячу рублей… Я постараюсь вам отдать очень-очень скоро! Но вы войдите в мое положение: я же не могу отправить мальчика без копейки! А тут было столько расходов, я сделала ему два костюма. – Она смеется деланно веселым смехом и грозит пальцем в рваной перчатке: – Ведь вы, мужчины, тоже страшные модники, да, да, да! Выдумали новый фасон брюк – покороче, поуже, с широкими манжетами, длинные пиджаки. Я не хочу, чтобы мальчик был хуже других! Потом купила ему летнее пальто… Но я отдам, я очень скоро отдам, я набрала массу сверхурочной работы, я ведь машинистка, и квалифицированная!..
Павел Назарыч мельком взглядывает на ее лысую шубку, резиновые расшлепанные боты, на усталое, блеклое лицо и отмечает с удовольствием и даже некоторым творческим тщеславием, что Милочка – живая иллюстрация к его статье, которая называется: «Идолопоклонники». Вот и Милочка, удовлетворяя свои эгоистически-страстные чувства, создала себе кумира из своего сына, молится на него, приносит ему жертвы и, по сути дела, калечит мальчишку. И ему хочется втолковать этой глупой, старой Милочке, что она хоть и читала его статью, но не извлекла для себя морали. Ему даже хочется сказать ей что-нибудь этакое суровое, чтоб до нее дошло; в этом вопросе он не-по-ко-лебим!
– Людмила Ивановна, я… нет, я не отказываюсь, я могу дать, но скажите, почему он не помогает вам, не работает?
Милочка подымает на него удивленные, когда-то очень красивые глаза.
– Но я совершенно не хочу, чтоб Котик с детских лет работал. Друг мой, ведь вы же сами и работали всю жизнь, и на войне были, и все затем, чтобы нашим детям жилось хорошо! Я ни в чем, ни в чем не отказываю моему Котику! Он – моя жизнь, мое счастье, мое сокровище! Значит, вы можете дать, да? Ну, спасибо, спасибо вам, мой родной…
Она трясет его руку обеими руками и, чтобы показать, что с этим разговором покончено, спрашивает:
– А как Любочка?
Ему еще что-то хотелось спросить об этом двадцатилетнем Котике, которого он ясно представляет себе лодырем, иждивенцем, франтом, или, как теперь называют, стилягой, – в общем, той самой разновидностью молодых людей, которую он не переваривает. Но ее вопрос застает Павла Назарыча врасплох.
