Во всяком деле свой искус. Профессиональный соблазн. Я часто слышу о любви. Говорят, это ниспадает лавиной: помрачение, озарение, осознание. Надо бы испытать…
Лови шанс, котенок!
Уходят. Искус…
Лови!
В театральном подвальчике ошивается благородная рвань: поэты-пропойцы, беспамятные барды, бывшие актеры, невостребованные гомо разных окрасов. Вхожу, огибаю ряд столиков, ныряю в закуток, где гнездятся, высиживают яйца пташки залетные. Не здороваюсь и в упор никого не вижу. Притягиваю к себе синеглазого бойскаута с модно выщипанным теменем, со светозарными кумачовыми полосами на ободранных бритвой щеках. Выряжен по-тибетски, в неподвижных зрачках -- изумление пред таинством бытия. Плюс нервное спокойствие придурка, отловившего оргазм под электрошоком. Плюс привычная, ежеминутная готовность к стоицизму. Конфуций, в натуре! Чело вороненое. Так и хочется обломать на нем кирпич. Чтоб от вечного отвлечь.
Этот шаолинщик запаролирован здесь как Колесничий. Колесоносец -- такое и не выговоришь. Любопытен тем, что добывает и распространяет по велению души, из принципа, в противовес героиновому злу и ликеро-водочному идиотизму. Принципиал, блин!
Принципы и достаток -- вещи несовместные. Значит, и пяти баксов хватит.
– - Больше надо давать! -- честно говорит он.
– - Потом, потом, -- тороплю я, -- беги, это не гонорар, это расходная часть бюджета.
Возвращаюсь в общую залу. Плюхаюсь на стул белого цвета. Заказываю дамское питье: "мартини". Назло окружающей водке и шмурдяку из крученых бутылок. Рядом, уткнувшись мордой в свои же ладони, погибает от непонимания седовласый, преисполненный жуткого достоинства поэт. Благородный, молью битый, в жижу пьяный. На то он и поэт. Душа народа.
Народ тем временем накачивается, чем может. Народ истово стремится к самосожжению. Люди, стекляшки. Хмельной дух, вонь сигарет. Шепот и вопли, смех и грех.
Глотаю желтую дрянь -- запиваю. Глотаю алую дрянь -- заливаю. Все будет хорошо. Уже хорошо. Хорошо и ладно будет. И ладно. И будет. Остальное -- позже. Потом. С Ней…
Заостряется взгляд. Стены дымятся и рушатся. Я вижу деву белую в прозрачных одеяниях. Она там, на дне. Тянусь, но промахиваюсь, хватаю за жабры склизкую глубоководную рыбину. Дева выскальзывает из бесчисленных полупрозрачностей, из нарядных обманок, переливает свое содержимое из телесного миража в нагую доверчивость, требующую тепла и взгляда, прикосновения и понимания, -- и зря. Ее нагота не видна даже мне.
