Зюня сам не заметил, как мало-помалу втянулся в разговор. Выиграв кроме двух пехотинцев еще и качество — ладью за слона, он вдруг против моего ожидания сник и потерял к партии прежний интерес — то ли устал, разморился на солнце, то ли разочаровался в моих способностях дать ему достойный отпор. Он стал меньше задумываться над ходами и в конце концов, имея явное позиционное и материальное преимущество, предложил мне ничью, которую я из уважения к его прошлому высокому рейтингу не принял.
— С какой стати вы предлагаете мне ничью, когда у вас выигрышное положение?
— К вашему сведению у меня, дорогой мой товарищ, уже все положения проигрышные. Жалко, что, как говорил мой учитель Евсей Исаакович Зельдин, с одним игроком нельзя сыграть вничью. С “малхемовесом”. Ботвинник ему проиграл, Бронштейн… Таль… Скоро и кандидат в мастера Зюня Каплан ему проиграет…
— С кем, вы сказали, нельзя сделать ничью?
— На идише “малхемовес” означает смерть. Каждый с удовольствием предложил бы ей ничью. Но она ни с кем на ничью не играет. Знаете что — давайте отложим нашу партию на другой день. Вы ведь и завтра пройдете мимо моей скамейки, и послезавтра, и послепослезавтра, а мне делать нечего, за это время я успею еще раз внимательно проанализировать и оценить свою и вашу позиции и спокойно буду вас ждать на свежем воздухе…
— Пройти-то, наверно, пройду. Но я не могу вам обещать, что у меня будет время для доигрывания, — сказал я.
— Если будет, то обязательно доиграем, — настаивал Зюня. — Обязательно. Несмотря на мои очень уж неприличные годы память у меня, скажу вам по секрету, хорошая. Я все восстановлю без всякого обмана, ничего не прибавлю и не убавлю, расставлю на доске все как было. Можете быть уверены. Или начнем новую партию?
— Уж как вы захотите, — пообещал я ему и поднялся со скамейки.
Зюня сгреб с нее выигранные им фигуры и, нервно мигая, посмотрел на меня пронзительным, прощальным взглядом, таким, каким когда-то, бывало, в Литве, в Вильнюсе, смотрел на меня мой престарелый отец, неусыпный сторож моей жизни, когда я брался за ручку обитой дерматином выходной двери его квартиры и когда, как всякий раз ему казалось, я уходил от него навсегда.
Дела вынудили меня надолго из солнцем зажаренного, как шашлык, Израиля уехать в страну исхода, и, если честно признаться, в суматохе чужого города я успел, к стыду моему, забыть про Зюню, про скамейку под ветвистым платаном и недоигранную партию, в которой у меня не было никаких шансов на спасение.
