* * *
Половина десятого. Маша ушла домой. Мамы нет — она в командировке на Кипре: организует поездку российских делегаций на какую-то выставку. Я беру телефон, набираю номер Анта.
Трубку снимает мать.
— Здравствуйте. Это — Саша Маркин. Я хотел спросить, как у Антона дела. Есть какие-нибудь новости?
— Здравствуй, Саша. Какие могут быть новости? Пока никаких. Следствие идет, он все еще в КПЗ, в Бутырке. Три человека в камере. Говорит — нормальные люди. А может, и нет. Может, он просто так говорит, чтобы меня не расстраивать. Он не любит меня расстраивать. Он всегда старался чего-то такого не делать, чтобы меня не расстраивать… Во всем виновата я. Может, это он из-за меня… Из-за того, что я его ругала, требовала, чтобы пошел работать или учиться… А он, может быть, для этого и не годится. Может, это его задача такая — писать свои песни. Если бы его оставили в покое, писал себе спокойно, может, и наркотики не были бы нужны. Или музыка без наркотиков не бывает?
— Бывает. По-всякому бывает. Я могу вам чем-нибудь помочь?
— Спасибо, Сашуля. Но чем ты мне поможешь? Никто сейчас не поможет, ни мне, ни ему. Ты же знаешь этих людей. Раз подложили ему эту гадость, то ты теперь никак не докажешь… Если б хоть договориться с ними. Пусть бы сказали, чего хотят. Я бы квартиру продала…
— Давайте надеяться, что все будет нормально.
— Да, давай надеяться. Надежда умирает последней… Пока, Саша.
— До свидания.
Она кладет трубку. Начинаются противные гудки.
* * *
Года четыре назад Ант затащил меня с собой в «Свалку» на концерт-трибьют «Нирване». Это было в день рождения Кобейна, в конце февраля. Тогда мне «Нирвана» не нравилась вообще, и я пошел просто так, за компанию. Группы, про которые я никогда не слышал, играли песни «Нирваны» и свои. Меня удивило, что большинство людей на концерте — чуваки и девчонки от четырнадцати до восемнадцати, в кофтах и майках с портретом Кобейна — знали наизусть на английском все тексты «Нирваны» и подпевали.
Мы вышли их клуба чуть раньше основной толпы — мне на следующий день надо было рано вставать. По улице Профсоюзной катились машины, а тротуар был совершенно пустой. Мы были почти что трезвые — все бабки ушли на входные билеты, хватило только на два пива.
Почти у самого метро к нам подошли два парня рабоче-крестьянского вида. Один сказал Анту:
— Слушай, извини, а можно тебя на минутку?
Мы остановились.
— А это что, сейчас модно так, да? — спросил парень.
У Анта в обоих ушах были серьги, и вообще весь прикид соответствовал концерту — рваные во многих местах джинсы, надетые на трико, длинноватые волосы, крашенные временной краской в сиреневый цвет, расстегнутая поношенная косуха, под ней — кофта «Нирвана». На кофте было написано — «I Hate Myself and Want to Die»: «Я ненавижу себя и хочу умереть».
