Ввалившись в переулок, он на радостях издал победный вопль, поднялся на ноги и со всего маха врезался в металлическую сетку, перегораживающую ему путь к долгожданной свободе. Он лихорадочно стал осматривать и ощупывать ее в поисках всевозможных дыр, щелей и незапертых дверей. Нет, щели и дыры, конечно, были. Через них на эту и на ту сторону могли просочиться дикие собаки и кошки, но человеку здесь хода не было. Поняв, что оказался в ловушке, он задрал вверх лицо и испустил тоскливый вой в пустое черное небо.
Свет фонарей на главной улице угловатыми, небрежными линиями очерчивал черные силуэты его преследователей. Они шли за ним не торопясь, докуривая сигареты, обмениваясь подобными случаями из своей жизни и смеясь над никчемностью человеческой жизни вообще. Они знали о сетке и растягивали собственное удовольствие. Убивать для них тоже было наслаждением.
В ужасе и тоске он нащупал в сумке Орудие, вытянул его оттуда и попытался направить в их сторону. — Он бы никогда не смог в них выстрелить и знал об этом. Человеческая жизнь священна, как бы вредоносна для окружающих она ни была. Он мог только Помогать, но не убивать. Он надеялся, что увидев в его руках Орудие, которое, как люди непосвященные, они примут за пистолет, преследователи оробеют, испугаются, сложат у своих ног страшные железки и, подняв руки, отойдут от него на почтительное расстояние, выпуская его из капкана. Но у него ничего не получалось — протестуя против столь кощунственного использования, Орудие налилось невероятной тяжестью, из-за чего его нельзя было не только направить на цель, но и просто удержать. Пистолет выпал из рук, звонко ударившись о булыжники, и он остался безоружным.
Слаб человек против куска железа. Слаб и неумел против удара кулака. Слаб, неумел и беззащитен против грубых слов и оскорблений. Самое страшное оскорбления и грубость. Любое насилие начинается с морального унижения. И это самое главное. Их пища — страх человеческий, боль человеческая им ничто.
Докурив свои сигареты, четверка минут пять с деланным безразличием разглядывала его, вжавшегося в стальные переплетенья сетки и прижавшего руки к груди, словно этот умоляющий жест мог ему чем-то помочь. Все ему казалось бесконечным кошмарным сном, от которого не было пробуждения.
— Ну что, дружок, — сказал лениво знакомец, — свиделись? Со свиданьицем, значит, — так же лениво он Шевельнул рукой, в воздухе свистнула леска, свинцовое грузило угодило ему в зубы, а здоровенный крючок впился глубоко в щеку. Он застонал от боли, а потом заорал еще сильнее, когда этот рыболов-любитель резко дернул леску к себе, выдирая большой кусок мяса. От подсечки и боли он упал на колени, зажимая дыру, сквозь которую можно было увидеть его гнилые кривые зубы.
