-- Совершенно нельзя! -- жизнерадостно согласился с чайханщиком кади и окинул взглядом зал. Под определение "писец" подходил только один человек из расположившихся в нем, совершенно ему незнакомый. -- Какое у нас там дело?
Стремительно проследовав к столу сэра Лестера, тщетно пытающемуся найти выход из ситуации, а Дави подхватил со стола свитки, бросил взгляд на материалы и удивленно вскинул брови.
-- Хм, это я рассматриваю завтра утром. -- негромко произнес он. -- Ну-с, и какие идеи? Кому присудить младенца?
-- Да не знаю я, -- тоскливо ответил благородный Блюм, у которого обе роженицы уже в печенках сидели. -- Хоть режь ребенка пополам, да каждой по кусочку отдавай.
Кади помахал свитками, хотел сказать что-то, судя по выражению лица -- ехидное, и вдруг замер.
-- А что... -- на лице кади появилось выражение, которое обычно предшествовало тем шуткам почтенного а Дави, над которыми смеялся только он, а остальные же от которых обычно плакали. -- Не знаю, юноша, кто ты, и зачем тебе нужно выдавать себя за моего писца, даже не хочу знать, как к тебе в руки попали копии этих документов, но если когда-то и впрямь решишь стать моим писцом, место тебе обеспечено.
Не стоит и упоминать, что после появления кади в чайхане, сэр Лестер поспешил совершить оттуда самую поспешную ретираду в своей жизни, что, строго говоря, странным не выглядело. Кто же спокойно будет сидеть в чайхане, когда там появилось твое начальство?
Доклад о своем провале мнимый писец настрочил уже в переулке, одной рукой зажимая нос, а другой умудряясь писать, и удерживать папирус на коленке одновременно. Затем скинул халат писца, и извлеча из торбы курунский костюм переоделся в него. Одежда и принадлежности писца были вручены все тому же мальчишке-посыльному, с настоятельной просьбой сбыть это, как ворованное. Мальчишка кивнул, и убежал, прижимая к груди торбу с платьем сэра Лестера. Сам благородный Блюм также поспешил покинуть сей благоухающий переулок, и тут же едва не угодил под копыта коня.
-- Какого дэва?!! -- взревел наездник могучего гнедого ахал-иторца, настолько резко осаживая своего жеребца, что едва не разорвал ему рот поводьями. Благородное животное, оскорбленное таким поведением наездника, жалобно заржало и взвилось на дыбы, за что получило пудовым кулаком между ушей и сочло за благо успокоиться.
Сердце благородного Блюма екнуло, однако же лицо его было закрыто, и потому легкий испуг, который оно отразило, никто не заметил. Со стороны же казалось, что задумавшийся и идущий куда-то по своим делам курун остался совершенно бесстрастен. Он медленно поднял голову на всадника и задумчиво, с легким прищуром, поглядел на него.
