Нет теперь черемухи — есть только жалкий кустик. Впрочем, может, из этого кустика вырастет со временем новая высокая черемуха, под стать своей прародительнице…
В войну наш сад, как и все соседние, был сильно изрыт. Здесь маскировались машины, пушки, красноармейцы вырыли зигзагообразные окопы, и нам — четыре года было, а помню! — запрещалось близко подходить к машинам и пушкам. Когда ушла от нас война, мы закапывали ямы и окопы. Но землю вокруг солдаты сильно утоптали, сбрасывать ее было тяжело и нудно. Так и остались они незаровнявшимися, заросли, а поперек бруствера окопа мы потом вырыли небольшой ровик, положили в него обод от автомобильного колеса и приспособились там варить в чугунке летом картошку на ужин.
С этих же брустверов на пасху, по первой нежной мураве, мы катали крашеные яйца.
Валя Беженка ничего здесь не варит, дети ее не катают яйца — тоже выросли. Да и окоп я нашел по памяти. Стерло время приметы минувшего, только в сердце они и остались…
Я поднял на память несколько багряных яблоневых листочков и, грустно вздохнув, простился с садом. Никогда я не желал возврата своего нелегкого детства, а тут вдруг захотел, чтобы оно повторилось. Да только несбыточно это.
— Здравствуйте вам!
Я стоял на пороге, придерживая за самодельную проволочную ручку полураскрытую дверь.
Первой на меня подняла глаза тетя Варя. Федор Кириллович сидел на конике, вполоборота ко мне, голову повернул не спеша, как бы не очень веря, что кто-то вошел. А когда повернул, сразу ожил, быстро встал.
— Племяш, милай! А мы только что с Варварой тебя вспоминали: сулился-де летом заехать, а уж осень давно. — Федор Кириллович полез целоваться, обнимать. — Проходи, раздевайся, за стол садись… Мать, принеси-ка чего-нибудь закусить.
Он заметно угас, некогда красивое правильное лицо покрылось еще гуще глубокими морщинами. Постарел, одним словом. Сам-то, должно, он этого не замечает, а вот со стороны… Да и не мудрено — седьмой десяток ему.
Я повесил плащ на гвоздик возле двери, причесался у зеркала с отражением не лучше цинкового таза и сел на лавку.
— Ты, племяш, извини, мы тут с матерью уже завтракаем…
На столе стояла солонка — телеграфная чашечка с отбитой головкой, лежали выпитое яйцо, тонкие квадратики бело-розового сала, полбуханки хлеба, надкушенная луковица.
Над коником — видно, для того, чтобы не вытирать стену спиной, — висел рисованный плакат: черная бездна, космонавт с вещмешком геолога за плечами шагнул в эту бездну с полушара, символизирующего, наверно, Землю.
