Вышла замуж Надя, женился Петр — и осталась Дуня одна. Одна спать ложится, одна встает, одна завтракает, обедает, ужинает, одна горюет и радуется — кругом одна. Страшно, должно, это. Потому, когда я, бывало, приезжал из училища на каникулы и жил у тетки Маруськи, она ревниво выговаривала мне: «Аи хуже кормила бы, аи работать заставила, если б у меня побыл?» Ей хотелось на время ощутить в своем доме человека, с которым бы можно и словом перекинуться, которому хотелось бы блинцов испечь, чай с мятой заварить.
Дуня и теперь приветила меня как нельзя лучше. Она даже как-то преобразилась вся, ожила, повеселела. Помогая мне устраиваться, забыла про поросят своих — визжали они, некормленые, а она не слышала.
За обедом, будто извиняясь, робко налила мне вишневой настойки и сказала, величая меня на «вы»:
— Вы уж, детка, не серчайте, нынче крепкого не держу — строго насчет этого.
Сама жевала беззубым ртом хлебные крошки, а меня все подбивала на яишницу:
— Вот тут берите, если сало не любите, или вот тут — желток еще светится. Оля всегда такие заказывала. — И все ближе сковородку пододвигала, все ближе…
— Дядя Петя как поживает? — Это я о старшем ее приемном сыне спросил.
— Да там же, в Болотном. В примаках. Дом отгрохал — Нотке его и не снился такой мастер на все руки: и плотничает, и печи кладет, и погреба строит. Он ведь на пенсии теперь — вот и обслуживает всю деревню. Анадысь приходил, говорит, что у школе сейчас работает — кочегарку ремонтирует… Да вы ешьте, детка, ешьте…
Хаты нашей давно уже нет, а Валя Беженка (в деревне у нас и старых и малых по именам зовут), что купила ее у нас, новую построила на месте пуньки. Спилены высоченные ракиты, отделявшие усадьбу от дороги (где же теперь селятся те горлинки, что раньше здесь вили гнезда?), вырублен огромный куст бузины, из ягод которой сестры делали себе ожерелья, нет березы, где я в пятом классе приладил скворечник. Только сад еще уцелел. Да и то изрядно поредел, постарел, кора на стволах местами отстала, оголив серое, источенное разными вредителями тело.
Я брожу по саду, я пришел на свидание с ним, мне хочется побыть возле каждого деревца, послушать его…
Вот с той приземистой антоновки, стоящей особняком — рядом с бывшей хатой, — я боялся срывать яблоки. Думал, если я съем, то умру. Эта боязнь берет начало, наверное, в августе сорок третьего. Тогда под яблоней стоял гроб матери. Мать только что привезли из Курска, куда ее — за пятьдесят километров! — возили на телеге рожать. Всех-то нас она дома родила, а последний: ребеночек лежал у нее поперек. В больнице ей, измученной долгой тряской, сделали операцию, но мать после наркоза в себя не пришла.
