Карл перевернул мясо.
— Коммунистический режим мама ненавидела не меньше нацистского. Она любила Германию, и ей было невыносимо, что происходит со страной. Она уговаривала отца сбежать, но он и слушать не желал. Мама привила мне вкус к другому образу жизни, и его не смогла разрушить ни официальная пропаганда, ни мое безразличие к политике. Я последовал по стопам отца, стал учителем, преподавал английский и историю, но истинное мое призвание — драматургия; однако, я чувствовал — политические ограничения убивают мое творчество.
Идея выбраться из-за железного занавеса всегда сидела в уголке моего сознания. Десять лет назад умерла мама, но я не мог бросить отца. Потом умер отец, и я решился.
Пожав плечами, он усмехнулся.
— Особым драматизмом побег не отличался. Может, и был некоторый риск, но что же… Мне повезло, конечно, — лицо его вдруг помрачнело: он вспомнил что-то неизвестное мне. — Крупно повезло, считай.
Наступила короткая пауза, его молчание, мрачное лицо заставили меня невольно положить руку ему на плечо, стараясь проникнуть в его одиночество.
Карл взял меня за руку и, вернувшись в настоящее, немножко удивился, обнаружив рядом меня.
— Вот так при первой возможности я и сбежал в Англию, — легко заключил он. — Стал преподавать там в частной школе. Немецкий, конечно, — и лицо его от усмешки опять стало мальчишеским. — И стал писать пьесу. Она с успехом идет в театрах. Что несомненно доказывает дурной вкус английских театралов. Ладно, пойдем! Помоги принести посуду для ланча из машины.
Когда мы шагали к машине, я остановилась — на земле что-то блеснуло. Я наклонилась подобрать.
— Что там? — поинтересовался Карл.
— Блестящее что-то, но затоптано в грязь.
Засохшая глина крепко заковала неопознанный блестящий предмет. Вынув перочинный ножик, Карл освободил вещицу и протянул мне.
— Ого! Шестипенсовик! — воскликнула я.
— Ты хочешь сказать, пятицентовик, — поддразнил он, — у нас ведь теперь десятиричная система, забыла?
— Нет, шестипенсовик самый настоящий. Грош. Он гораздо забавнее.
— Почему же? — Карл, улыбаясь, смотрел на меня.
— Потому что про грошик полно детских стишков. А про пятицентовик никакого тебе стишка не сочинишь. А этот вдобавок, считай, фальшивый — погнутый весь, горбатенький.
Шестипенсовик совершенно потерял форму: по нему несомненно проехалась машина, или на него наступил чей-то каблук.
— Видишь? — показала я Карлу. — Он будет приносить счастье!
— Почему?
— Откуда ж я знаю! — весело воскликнула я. Я была благодарна монетке — отвлекла Карла от грустных воспоминаний, развеселила нас. — Есть смешная детская песенка о кривом шестипенсовике. Целиком не помню уж, но как-то так:
