— Командиру с большой земли звонили, дочь у него родила. В общем, он ваши сутки закрывает. Свободны, мужики!
— Завтра же кросс в химзащите, — вспомнил Костик. — Что она, дура, подождать не могла?
— Точно, — спохватился Женька. — А мне Севрюга зарядку не простит, заставит впереди всех бежать.
— Не ной. Лучше два часа в противогазе, чем трое суток в карцере.
— Вообще-то да. Хорошо, что командир не застрелился. Кто бы нас тогда выпустил?
— А с Гулагом накладочка вышла, — сказал Костик. — Надо было его все-таки кончать.
— Да ладно, пусть живет.
Тарасов в открытую, не стесняясь, щелкнул зажигалкой и посмотрел куда-то вдаль. На рейде стояли два серых тральщика и черно-оранжевый сухогруз. Если повезет, то к вечеру прибудет почта.
Туча уже снялась с вершины и теперь лениво отползала в сторону Японии — видно, ей тоже выпала амнистия.
— Пусть живет, — кивнул Костик. — Пока я добрый.
Примечание: в курилке и на гауптвахте Женька пел песню Р. Неумоева.
Голубь на обледенелом подоконнике выглядел как живой. Многие его и принимали за живого. Оскальзываясь на раскатанных лужах, люди однообразно двигали ртами и летели дальше за шарами-гирляндами, елками-палками и прочими суетными радостями Последнего Дня. Голубь смотрел на прохожих ясными черными глазами, смотрел без укора и без зависти, словно там, за дорогой, увидал такое, от чего замер и уже не мог пошевелиться. Казалось, он сделал какое-то бесконечно важное открытие и понял, что двигаться больше не нужно. И этим мгновенно возвысился — над промерзшей бестолковщиной тротуара, над исцарапанными инеем окнами и даже над окоченелым беззвездным небом. А может, он просто издох.
Я бросил окурок и, поправив коробку под мышкой, попробовал проследить за взглядом голубя — получалось, что он смотрит на елку. Елка была красивой, во всяком случае, большой, и напоминала темно-зеленую пагоду, по ошибке затесавшуюся в прогал между зданиями Ленинградского и Ярославского вокзалов. Мохнатые ветви провисали под собственной тяжестью, а на концах, там, где хвои было поменьше, плавно изгибались вверх. Казенная бижутерия из цветного картона делала елку похожей на утомленного скомороха, который после чужого гулянья уже не имеет сил ни переодеться, ни стереть свекольный румянец и, веселя детей, хмельно засыпает прямо на стуле.
Под елкой, то и дело озираясь на огромный круглый циферблат, расхаживал Дед Мороз с баяном, возле него пританцовывала необязательная Снегурка. Когда машины останавливались на светофоре, через проезжую часть доносились обрывки частушек — я это видел по реакции прохожих. На моей стороне, у Казанского, елки не было — наверное, потому, что отдельно стоящему вокзалу праздника не полагается.
