Назавтра, приехав на пленум где-то минут за 30 до начала, я услышал от И. А. Зубкова, много лет руководившего сектором газет отдела пропаганды ЦК КПСС, странный вопрос:
— Ты что, собираешься поддерживать Полторанина?
Вопрос был странным потому, что Полторанин звонил мне вчера поздно вечером. Я ответил, что собираюсь.
Зубков что-то побормотал, постоял рядом и исчез. Я пошел в фойе, повстречался со многими редакторами республиканских и областных газет, отношения у нас были прекрасные, «Известия» последовательно поддерживали периферийную печать, хотя к этому времени уже четко обозначилась тенденция, о которой я несколько раз писал в записках Горбачеву, к сожалению, безрезультатно: местные «вожди», подвергаясь все более острой критике в центральной прессе, перестали отвечать ей. Вместо этого они давали «отлуп» критике через свои газеты, которые в то время не обладали и десятой долей вольности гигантских центральных изданий и не могли противостоять командам первых секретарей обкомов и крайкомов партии.
Скоро прозвенели звонки к началу заседания, и я занял свое место в президиуме, справа от В. Г. Афанасьева — по традиции редактор «Правды» обычно возглавлял правление Союза журналистов СССР. Началось обсуждение кандидатов, пошли их выступления с изложением программ, в общем, сегодня рутинная, а тогда — совершенно непривычная и захватывающая процедура.
Я написал Афанасьеву записку, что хочу выступить, когда будет обсуждаться кандидатура Полторанина, и поддержать его. И вдруг Виктор Григорьевич, которому, казалось, все так надоело, так обрыдло за полтора десятка лет редактирования «Правды» и участия в самых разных политических игрищах, пишет мне чуть ли не резолюцию: «Не советую». Я написал еще одну записку, но теперь уже просто: «Прошу дать слово при обсуждении кандидатуры Полторанина». Афанасьев мой характер знал неплохо. Он пожал плечами, как бы сожалея, и слово дал. Полторанина избрали с «первого захода», и, думаю, именно работа в Верховном Совете СССР помогла его росту как крупного руководителя, хотя с аппаратом советских времен он так никогда и не наладил нормального взаимодействия. Точнее — аппарат так и не пожелал налаживать с ним отношения.
Каждый такой случай — это своего рода драма. Иногда добивалась своего партократия, чаще ей приходилось отступать. Нет, на словах-то все были за демократию, но только каждый понимал ее по-своему и очень часто — как заурядный регулируемый процесс, при котором все споры и обсуждения будут до тех пор, пока я не скажу последнего слова. Это разное понимание и разводило людей по лагерям реформаторов и ретроградов.
