– Я промывала, – пожаловалась я. – Он, зараза, не промывается.
– Тогда отдай бедным… Но только не нервничай, Динка, я тебя умоляю. Помни, все болезни от нервов, и даже интимные…
– Послушай, а ты зачем звонишь-то? – вспомнила я.
Изрядно муторный в общении субъект, Борька Сизиков с глупым прозвищем Гулька никогда не входил в круг лиц, пользующихся моим расположением. Он прекрасно об этом знал. А будучи приятелем и коллегой моего отставного мужа, и вовсе должен был держаться от меня на расстоянии вытянутой мили, и никак не ближе.
– У тебя, говорят, проблемы? – чуть помявшись, повторил Гулька.
Не скажу, что мне понравился его тон.
– Какие проблемы? – насторожилась я.
– В смысле… этова… творчества. – Гулька швыркнул носом.
Я похолодела.
«Намеки тонкие на то, чего не ведает никто…»
– Объяснись, – замогильным голосом потребовала я. – Нам, гагарам, недоступно.
– А, так ты ни о чем не знаешь, – многозначительно хмыкнул Сизиков и сделал вид, что задумался. Потом неожиданно попрощался: – Ну ладно, киска, перезвоню. Целую, обнимаю, спи спокойно.
И бросил трубку.
Ах, какие мы загадочные. Я подошла к окну. Вид с шестого этажа на двор облупленной девятиэтажки оставался, по обыкновению, далеким от пасторального, но, по крайней мере, мусорка сегодня была чиста и драк под окнами не происходило. На свежеокрашенной лавочке, поворотясь к подъезду, восседал наш местный районный маньяк Степан Ошалень по прозвищу Щекотило – большой охотник пугать в лифтах молоденьких девушек. Он задумчиво щурился на несостоявшуюся модельку Нинку Панчехину, единым цугом выгуливающую весь свой зверинец – двух годовалых догов Сашу и Лолу и славненькую, но временами подверженную приступам необъяснимой ярости таксу Мормышку. Маньяк Степан – жутковатый, но в принципе безобидный даун – второй год не мог попасть в психиатрическую клинику на ул. 1905 года (вероятно, там был конкурс), а Нинка – в модельное агентство Пелюниной.
Почему я чувствовала аритмию и нервничала?.. Почему на душе скребли кошки, а в ушах не смолкал язвительный баритон Сизикова?
Я осторожно глянула в зеркало. В нем пока еще отражалась худая гражданочка тридцати трех лет в затканном сарафане на невидимых бретельках, с опереточной челочкой. Большой прогресс. Разумеется, с годами отражение не хорошело. Угасало, покрывалось трещинами, морщинами, приобретало в видных местах удручающие диспропорции. Однако крупного повода для посыпания головы пеплом пока не наблюдалось. Во всяком случае, отражение соответствовало длительности его существования. Разве что глаза. В них было что-то не от мира сего. Разве на прошлой неделе у меня были вот эти глаза?
