Погружаясь в бесконечный спиралевидный лабиринт, душа человека наполняется безмерным счастьем, неотличимым от безмерного ужаса, подумал я с содроганием.
Пьяный, я не понимал, о чем он говорит, да и он ли это говорит: словарный запас Алабамы, как считалось, не превышал ста - ста двадцати слов. Быть может, впоследствии, прочитав в какой-нибудь энциклопедии об ушах и венецианце Фаллоппио, я допридумал - задним числом - речи Алабамы. А может, и нет: узнать человека со стороны неведомой - что может быть ужаснее?
- У твоей жены красивые уши, - промямлил я. - И она красивая. А почему именно уши? Руки, например, тоже...
- Ку-ку, ты прав, - прошептал Алабама. - А ты вообрази, дружок. Приходишь домой, а вместо чокнутой жены, ржавого умывальника и нитяных салфеточек на радиоприемнике - потайные двери. Очухался после работы, принял сто пятьдесят, завел музыку - и открываешь эти двери. Один! А там на полках - красивые женские уши в золотом свете. Сотни! Тыщи! Любуйся - не хочу. Хоть всю ночь. Лишь бы никто не мешал. И все они не в банках с нафталином, а - в натуре. Розовые, резные, разные... Счастья хочется даже больше, чем славы. А где его, счастье, на земле отыскать? Не в ушах же оно, в самом-то деле, ты прав. В ушах одна только красота, а красота про счастье давно забыла. - Он помог мне встать. - Кукушеньки, браток, тебе пора.
Мы не видели Алабаму и не слышали его странной песенки несколько дней. Больше недели, это уж точно. А потом вдруг Фрика, впервые вышедшая на люди в тюлевом платье и шляпке (и все вдруг увидели и поняли, до чего ж она красива), остановила участкового и жалобно проговорила:
- Дядя Леша, там столько мух, что я уж бояться стала.
- Мух?
- Мушистее не бывает. Они его сожрут...
И тут-то все поняли, и участковый велел Фрике отвести его к мухам. Их в сарае, пропахшем самогоном, и впрямь было - не продохнуть. Они гудели, жужжали и звенели над изогнутым Алабамой, лежавшим с поджатыми ногами шеей на чурбачке, служившем для рубки кур. Шея его была измочалена тупым топором.
- У меня не получилось ни с первого раза, ни с пятого, - сказала Фрика. - Так и оставила.
Участковый, прижав носовой платок ко рту, присел на корточки и долго не вставал, разглядывая губастое лицо Алабамы. Наконец он надел кожаную перчатку и повернул голову мертвеца.
Мухи взвились.
- Уха нет, - тупо сказал участковый. - Правого.
- Самого красивого, - певучим голосом подхватила Фрика.
Вызвали "скорую", ее увезли. А потом обнаружили и ухо. То самое правое, самое красивое, правда, измочаленное так, что и Творец не узнал бы в этой заскорузлой тряпице того, что так нравилось Алабаме, не добывшему ни красоты, ни счастья...
