- Это здесь было, - повторил Илья. - У прегольской дамбы, знаешь?
Шеберстов кивнул.
- Денег таких, может, и не напечатали, но я свое заплатил. Меня ловили - не поймали. И не поймают больше никогда. Ни детьми, ни бабами, ни этой самой родиной - ничем и никем. Никаких подвигов. Жить на родине труднее, чем пасть за родину. - Усмехнулся кривовато. - Спасибо Анне: помогла уйти. Теперь - все. Той ночью...ну...
Шеберстов снова кивнул.
- Той ночью было сказано: ты никому не нужен, заплатил ты или нет, что захотим, то с тобой и сделаем. Не вышло. И не выйдет.
Доктор прокашлялся.
- Ну, а женился тогда зачем?
- Ты никогда не задумывался, почему после смерти так сильно хочется жить? Твое здоровье.
Выпили.
Илья чиркнул спичкой - погасла. Строго посмотрел на дрожащие пальцы. Снова чиркнул спичкой, наконец прикурил. Дождался, пока огонек спички коснется бесчувственных пальцев, и растер спичку в грязь. В грязь! В грязь!
Леша Леонтьев закурил свою едкую папиросу.
- Остальное я знаю, при мне было...
Доктор Шеберстов улыбнулся:
- Никто ничего не знает, потому что я никому ничего не рассказывал.
- А при чем тут ты? - поразился Леонтьев. - Француз во всем признался, получил свое, напарник его... чего про утопленника вспоминать...
- Потому, что оба - не главные. Вы наказали их, а главного - я. Так уж получилось, Леша, и об этом до сих пор никто не знал.
Он попался. Не думал, не гадал. Ну конечно, ребенок не родной, потому-то, наверное, и казалось, что девочку можно обойти: ты расти сама по себе, я - сам по себе. Но многопоставная мельница жизни быстро переходит от грубого помола к тонкому, используя древнейшее и надежнейшее средство привычку. Илья стал привыкать к третьему в доме. Нужда, необходимость вела: ребенка надо покормить, одеть, обуть, спать уложить, смазать ссадинку йодом: "Ну-ну, только не пищать!" А поскольку Анна весь день на работе, нянькой для Наденьки стал Илья. Иногда по утрам худышка-малышка забиралась к нему в постель и шептала что-то на ухо. Смешно, забавно и щекотно. Эти минуты общего тепла - еще одна ловушка.
Старости учатся в юности. Похоже, он слишком поздно пошел в эту школу.
Она была болезненным ребенком. Несколько раз попадала в больницу с ангиной. Каждый день Илья навещал ее. Приносил домашние котлеты, посеребренные жиром, и конфеты, а осенью - цветы. Медсестры поглядывали на него с недоумением: в городке не было принято дарить цветы никому, кроме невест и учителей. Наденька устраивалась на широком подоконнике в стеклянном фонаре, висевшем над моргом, и неспешно расправлялась с едой. Илья покуривал в форточку - его не ругали: инвалиду можно. "А что это?" - спросила она однажды, показывая серебристым от жира пальцем на кислородную подушку, которую волокла по лестнице старуха в белом халате. Илья объяснил. "Когда я буду умирать, ты дашь мне такую подушку, и я никогда не умру. Хорошо?" "Хорошо. - Духонин громко сглотнул, закашлялся, выбросил окурок в форточку. - Договорились". Спина взмокла, на лбу выступила испарина. Вот так номер.
